Анн-Софи Брасм - Я дышу!
— Давай поговорим откровенно, Шар-лен. Твои родители слишком опекали тебя, и теперь ты не хочешь сама отвечать за себя, убегаешь от всякой ответственности. Тебе нужен кто-то, за кого бы ты могла уцепиться, кто бы руководил тобой. Но я ведь не всегда буду рядом, когда-нибудь тебе придется принимать решения самой. У меня своя жизнь. Проснись же наконец и пойми раз и навсегда: ты должна стать самостоятельной. В конце концов, сколько можно терпеть девчонку, которая не способназа себя постоять.
— Ты права. Прости меня.
— Опять ты извиняешься. Только это ты и можешь. У тебя нет будущего. Не надоело тебе обижаться? Пора одуматься, ты уже не маленькая, а то так всегда и будешь липнуть к кому-нибудь, любой дурак сможет вертеть тобой как захочет. Ну разве можно быть такой идиоткой!
Конечно же, я не должна была ее слушать, но я слушала и не возражала. Я вообще перестала понимать, кто я на самом деле. Я вдруг поверила, что мои родители были недостаточно строги со мной, и если бы они воспитывали меня по-другому, я бы такой не стала. Сара, конечно, права. Я возненавидела родителей только потому, что Сара была мной недовольна.
Несмотря на болезненный страх перед верховой ездой, я сопровождала Сару в конно-спортивный клуб нашего поселка.
Мы записались на две конные прогулки вокруг болот.
Сара завела себе друга. Им оказался один из тренеров клуба. Ему было девятнадцать лет, и его звали Матье. Его отец был пастухом, и Матье подрабатывал во время каникул, чтобы оплатить свою учебу. Он был отличным наездником. Я снова вижу перед собой их обоих верхом, рядышком: они что-то оживленно обсуждают. Матье красивый парень. Я тайком от Сары любуюсь его загорелым телом, сложен он как бог, глаза светлые, но кажутся слегка замутненными в последних лучах заходящего солнца — мне стыдно, но меня тянет к нему.
Он говорил немного нараспев, как все местные жители, и Саре это очень нравилось. По вечерам он приглашал нас обеих в клуб, в бар, где мы пили вино, а потом купались в бассейне. Он все время нашептывал что-то на ухо Саре, и она смеялась. Когда мне удавалось перехватить его взгляд, устремленный на нее, я видела в нем желание. Ночью, когда мы возвращались домой, она только и говорила что о нем. Я старалась поддакивать ей, говорить именно то, что она хотела услышать, что у них непременно все будет хорошо. На самом же деле я приходила в ярость всякий раз, когда видела их вместе счастливыми.
И Сара забыла меня. Опять забыла.
По вечерам она стала убегать одна, вылезая в окно нашей комнатенки, чтобы не потревожить моих родителей, и возвращалась поздно ночью. Каждый раз я надеялась, что, вернувшись, она скажет, что между ними все кончено. Но этого не случалось. Я ждала ее возвращения и не могла заснуть. Когда же она наконец приходила, я закрывала глаза и притворялась, что сплю, а потом слушала шуршание простыней, когда она укладывалась в кровать, и ее едва различимое дыхание в ночной тишине. В глубине души, не признаваясь себе в этом, я ненавидела ее.
Теперь Матье встречался с Сарой без меня. Впрочем, она ясно дала мне понять, что я лишняя. Я смирилась и только глядела на них издалека, терзаясь ревностью.
Я опять осталась одна, но Саре это было безразлично. Да и мне тоже. Я нашла себе вполне увлекательное занятие: чтобы заполнить образовавшуюся пустоту, я просто следила за ними. С утра до вечера. Я ловила каждый жест Сары, каждое слово, просто жила ее жизнью. Сару это ничуть не смущало, скорее наоборот. Мы как бы заключили негласное соглашение: я оставляю ее впокое,она терпит мое присутствие.
Я просыпалась рано утром и очень осторожно выбиралась из комнаты, чтобы не разбудить Сару. Шла на террасу к родителям, и мы завтракали в полной тишине. Я со страхом ждала, когда встанет Сара и ее тень появится за потемневшим пологом москитной сетки. Наконец она присоединялась к нам, касалась наших щек беглым поцелуем, потом весело усаживалась рядом. Как только мои родители уходили и мы оставались одни, она неизменно погружалась в молчание. Она ждала, что я буду приставать к ней с расспросами. Презрительным тоном, очень лаконично, словно для того, чтобы еще больше возбудить мое любопытство, она рассказывала мне о том, что бывает по ночам у Матье дома и они в темноте занимаются любовью. Иногда я представляла себя на ее месте. Но это были запретные мысли, я гнала их от себя и довольствовалась ролью наблюдательницы.
Наше камаргское лето подходило к концу. Мы уехали на рассвете, я помогла родителям загрузить машину. На мгновение в свете нарождающегося дня я увидела вдалеке два слившихся силуэта. Сара и Матье прощались. Но вот Сара медленно подошла к нам. Ни слова не говоря, села в машину. Во время всего путешествия она, не отрываясь, смотрела в окно на бегущий мимо пейзаж. Я слышала, как она плачет, и чувствовала себя ужасно. Я не смогла найти для нее слов утешения. Я пыталась, но она была настроена враждебно. Она во мне не нуждалась.
И все-таки я радовалась тому, что все кончено. И Сара опять принадлежит мне одной.
КАК ЭТО ВЫТЕРПЕТЬ?
В начале октября мы похоронили моего дедушку. Стояла серая сырая осень. Помню то пасмурное мокрое утро, помню болезненный комок в горле, который опять мешал мне дышать.
Я подошла к открытому гробу. Мама, у которой лицо распухло от слез — она плакала беспрестанно уже несколько дней, — схватила меня за руку, пытаясь остановить. Но я ее не послушалась. Я подошла и завороженно уставилась на лицо покойника, измененное маской смерти, и смотрела на него, пока у меня не закружилась голова. Тогда я отпрянула: впечатление было отвратительным, гнетущим, мне даже пришлось выбежать из крематория, и меня вырвало. Но я так и не заплакала.
Потом были поминки, и я одного за другим рассматривала своих родственников, сидящих за столом. И тут впервые я поняла, какие они все серые и жалкие. Никто из них не вызывал у меня никакого интереса. Глупые, ограниченные, ни на что не способные люди, обрекшие себя на бессмысленную жизнь — ничего, кроме жалости и презрения, я к ним не испытывала. Это был клан совершенно чуждых мне людей.
Впрочем, мои родители за эти годы ничуть не изменились. Но только теперь, прожив пятнадцать лет с ними рядом, я взглянула на них по-новому. Они оба постарели. Мать только и делала, что хныкала и канючила, всем своим видом демонстрируя, что постоянно нуждается в утешении. Отец, по-прежнему невозмутимый и молчаливый, был совершенно пришиблен этой своей работой, ради которой он пожертвовал всем и всеми. Мои бабушка и дедушка с отцовской стороны, совсем старики, отгородились от жизни, словно пытаясь защитить себя от какой-то призрачной опасности, они жили в мрачном ожидании собственной смерти.
