Дженнифер Доннелли - Революция
Мы еле успеваем за ним. Весь первый этаж — одно помещение, необъятное, как пещера, — заполнен коробками и ящиками, между которыми оставлен узенький проход. Нужно смотреть в оба, чтобы ничего не задеть.
— Это добро еще предстоит каталогизировать, — поясняет Джи, любовно похлопывая по одному из ящиков. — На втором этаже все уже рассортировано.
— А что это? — спрашивает отец.
— Кости старого Парижа, дружище! Призраки Революции!
Отец застывает на месте.
— Ты шутишь? Все вот это? Я думал, у тебя пара коробок с артефактами.
Джи тоже останавливается.
— Вообще-то я снимал четырнадцать камер на складе, и все были забиты до потолка. Потом на рынке всплыла эта фабрика, и я тут же понял — вот что мне надо! В общем, я ее купил и перевез всю коллекцию. У меня теперь, знаешь ли, появились спонсоры. Шесть французских компаний и две американские. Еще пара лет — ну, года три от силы, — и мы будем готовы.
— К чему? — спрашиваю я, не понимая, что можно сделать с таким количеством барахла.
— К открытию, моя дорогая! Здесь будет музей Революции — прямо в помещении бывшей фабрики.
— Здесь? — переспрашивает отец, с сомнением оглядывая разбитые окна и гнилые балки.
— Разумеется. Где же еще?
— Например, в центре Парижа, поближе к туристам, — предлагаю я.
— Нет-нет-нет! Только в Сент-Антуане! — говорит Джи. — Тут были рабочие кварталы, самое сердце Революции. Здесь заваривалась вся та ярость, вся кровь и мощь — все, что стало топливом для Революции. Конечно, Дантон разглагольствовал в Ассамблее, а Демулен в Пале-Рояле, это понятно. Но когда политикам надобилось перейти от слов к делу, к кому они обращались? К заводским рабочим, к мясникам. К прачкам и торговкам — фуриям Сент-Антуана. К обозленным, обездоленным и нищим. Так что музей должен быть именно здесь, где люди жили, боролись и умирали.
Джи всегда так разговаривает. Не только когда его снимает «Би-би-си».
Отец рассматривает что-то за его спиной.
— Это то, что я думаю? — спрашивает он, приподнимая брезент.
— Если ты думаешь, что это гильотина, то думаешь правильно, — говорит Джи и откидывает брезент. — Ее нашли пару лет назад на каком-то складе. Мне ужасно повезло, что я успел ее купить. Это же восемнадцатый век, таких почти не осталось! Обратите внимание, какой рациональный дизайн — две балки с перекладинами и лезвие, больше ничего. При старой власти осужденных дворян обезглавливали, а простолюдинов вешали — второе было куда болезненнее. А революционеры требовали равенства во всем, даже в смертной казни. Так что будь ты нищий, кузнец или маркиз — не важно, все враги режима кончали жизнь одинаково. Считалось, что это быстрая и гуманная казнь. Судя по тому, как выглядит этот экземпляр, им активнейшим образом пользовались. Видите?
Деревянная перекладина, куда укладывали головы приговоренных, пропитана ржаво-коричневым. Я смотрю и пытаюсь представить людей, на которых смерть обрушилась косым лезвием. Казалась ли она им быстрой и гуманной?
— На пике Террора в одном только Париже обезглавили сотни и сотни людей, — продолжает Джи. — Многих казнили по голословному обвинению, без суда и следствия. Город залило кровью в совершенно буквальном смысле — она текла по сточным канавам. Казни были излюбленным зрелищем парижан. На площади продавали напитки, люди дрались за места с лучшим обзором, а…
— Гийом! — раздается откуда-то сверху. — Хватит вещать, веди гостей наверх. Они устали и хотят есть!
Я узнаю голос Лили, его жены.
— Мчимся к тебе, любовь моя! — отвечает Гийом.
Мы поднимаемся на второй этаж. Джи по пути открывает коробки и откидывает пленку, чтобы мы полюбовались его экспонатами: вот коллекция революционных флагов, вот огромное знамя с напечатанной на нем «Декларацией прав человека», вот чей-то старинный герб с пронзенной розой, истекающей кровью.
— Пятнадцатый век, — сообщает Джи. — Герб герцогства Овернь. Он висел в родовом шато герцогов Овернских до самой Революции, пока последнего герцога вместе с супругой не отправили на гильотину за то, что они поддерживали короля. Тут на латыни написано: «Из крови розы лилии растут». Видите? Капля крови стекает из розы на флер-де-лис — белую лилию, символ французских монархов. Род герцогов Овернских был очень влиятельным, они всегда хранили верность престолу и проливали кровь, а иногда и жизнь отдавали за своих королей.
Мы взбираемся по лестнице мимо третьего этажа, где располагается мастерская Лили, на четвертый, откуда уютно пахнет прогретым камином. Лили встречает нас перед лестницей и по очереди целует, а когда отец и Джи проходят вперед, она еще раз целует меня и крепко прижимает к себе. Я обнимаю ее в ответ. На ней два мятых свитера, Один поверх другого. Черные волосы кажутся седыми из-за мраморной пыли. Мы вместе входим в их просторный лофт на последнем этаже старой фабрики.
— Я так обрадовалась, когда Льюис позвонил предупредить, что ты тоже приедешь! — говорит Лили. — Он сказал, ты тут будешь работать над школьным проектом? Ужасно интересно!
— Да, это правда интересно, — вру я в ответ.
Она спрашивает, как мама. По мере моего рассказа глаза Лили краснеют. Они с мамой жили в одной комнате в Сорбонне. Как-то вечером Лили привела маму на вечеринку к Джи, а там был отец. Так мои родители и познакомились. Я знаю Лили и Джи всю свою жизнь.
— Бедная моя Марианна, — вздыхает она, вытирает глаза рукавом и снова притягивает меня к себе. От нее пахнет специями и духами «О Д'Адриен». Мама тоже их любила. И готовить любила, как Лили. Когда-то и в нашем доме пахло чесноком и тимьяном, а не тоской. Когда-то очень давно.
Лили спрашивает, как я живу, и я отвечаю, что все в порядке. Она поворачивает мое лицо к себе. У нее сильные пальцы скульптора.
— Скажи честно, как ты?
— У меня все хорошо, Лили. Правда, — повторяю я, изображая улыбку. Не хочу ничего обсуждать, чтобы не разреветься прямо у нее в гостиной. Дорога меня измотала, и я сейчас почти ничего не чувствую, внутри все будто онемело. Хочется сохранить это онемение. Так проще. Я спрашиваю, куда можно повесить куртку. Лили советует ее не снимать — батареи еле греют, а от камина не так уж много тепла. Предупредив всех, что ужин будет через час, она вручает мне поднос с бутылкой вина и бокалами. Я несу его к длинному деревянному столу, где сидят отец и Джи, недалеко от входа в кухню. Наливаю им по бокалу, но они зарылись в документы и не замечают меня.
— Фонд разрешил взять на анализ лишь крохотный образец, — говорит Джи. — С самого краешка. Там получится не больше грамма.
