Харуки Мураками - Трилогия Крысы. Мировой бестселлер в одном томе
– У него, наверное, такое чувство, будто его оставляют позади, – сказал Джей. – Я его понимаю.
– Как это?
– Ну, все разъезжаются – кто работать, кто обратно в университет… Ты ведь тоже?
– Да, я тоже.
– Ну вот, видишь…
Я кивнул.
– А девчонка эта?
– Чуть времени пройдет, и забудется. Помяни мое слово.
– Что же там у них такое произошло?
– Кто ж их знает…
Джей принялся за прерванную работу. Я больше ничего не спрашивал. Кинул мелочи в музыкальный автомат, выбрал несколько песен и вернулся за стойку, к своему пиву. Минут через десять передо мной опять появился Джей.
– Слушай, а Крыса с тобой ни о чем не говорил?
– Нет.
– Странно.
– Почему?
Джей задумался, протирая стакан.
– Ему обязательно надо с тобой посоветоваться.
– Ну, так что же он?
– Это непросто. Боится, что ты его на смех поднимешь.
– Да не буду я его на смех поднимать!
– Но выглядит это именно так. Причем уже давно. Ты хороший парень, но – как бы это сказать – некоторые вещи почему-то считаешь суетой, недостойной внимания. Хотя я не хочу сказать ничего плохого.
– Это понятно.
– Все-таки я на двадцать лет тебя старше, и много чего повидал за эти годы. Поэтому отношусь к вам, как…
– Как бабушка?
– Да.
Я чуть не подавился пивом от смеха.
– Ладно, попробую с ним сам поговорить.
– Давай, это будет правильно.
Джей потушил сигарету и вернулся к работе. Я решил вымыть руки. Из зеркала в умывалке на меня смотрело мое отражение. Вернувшись, я выпил еще одну бутылку, чтобы отделаться от неприятного ощущения.
30
Было время, когда все хотели выглядеть крутыми.
Незадолго до окончания школы я решил вести себя так, чтобы наружу выходило не более половины моих сокровенных мыслей. Зачем я так решил, уже не помню – но выполнял это строго в течение нескольких лет. А потом вдруг обнаружил, что и вовсе разучился выражать словами более половины того, что думаю. Каким образом это связано с крутостью, мне не совсем понятно. По-английски это называется cool, "холодный" – в этом смысле меня можно сравнить со старым холодильником, который не размораживали целый год.
Я барахтаюсь в болоте времени и продолжаю писать эти строки, подстегивая засыпающее сознание пивом и табаком. По нескольку раз принимаю горячий душ, дважды в день бреюсь и без конца слушаю старые пластинки. Вот и сейчас у меня за спиной поют давно забытые Питер, Пол и Мэри:
"Don't think twice, it's all right."
31
На следующий день я договорился с Крысой встретиться в бассейне одного из отелей на окраине города. Лето шло к концу, к тому же добираться туда было неудобно – поэтому народу в бассейне собралось немного, человек десять. Половину их составляли американцы, остановившиеся в отеле – вместо того, чтобы плавать, они самозабвенно загорали. Отель был выстроен в стиле аристократического особняка. По его роскошному двору, сплошь покрытому лужайками, тянулись розовые кусты, отделявшие бассейн от основного здания. Они взбегали на невысокий холм, с которого хорошо было видно море, а также бухта и город.
Мы с Крысой несколько раз сплавали наперегонки в 25-метровом бассейне, потом уселись рядом в шезлонгах и открыли холодную колу. Отдышавшись, я затянулся сигаретой. Крыса тем временем умиротворенно глядел, как в бассейне плавает молодая американочка.
По безоблачному небу пронеслись несколько реактивных самолетов, оставив за собой белые, будто замороженные следы.
– Такое впечатление, – сказал Крыса, глядя вверх, – что, когда мы были маленькие, самолетов летало больше. Причем, в основном летали американские – двухфюзеляжные, с пропеллерами.
– P-38?
– Нет, транспортные. Огромные, куда там P-38… Одно время летали очень низко, можно было всю военную маркировку разглядеть. Еще помню DC-6, DC-7, а один раз видел "Сэйбер"!
– Ну, это давно…
– Да, при Эйзенхауэре. Тогда еще к нам в гавань крейсер зашел. В городе ступить было негде, кругом моряки. И патрули. Ты видел патрули?
– Ага.
– Теперь все куда-то пропало… Хотя это я не к тому, что мне военные нравятся.
Я кивнул.
– Но "Сэйбер" был классный самолет! Пока не начал напалм сбрасывать. Ты когда-нибудь видел, как сбрасывают напалм?
– Видел, в фильмах про войну.
– Люди, они чего только не напридумывают! Хотя это они выдумали здорово. Кто знает, может лет десять пройдет – и по напалму будет ностальгия. Я рассмеялся и достал вторую сигарету.
– Любишь самолеты, да?
– Когда-то хотел летчиком стать. Потом глаза испортил и раздумал.
– Понятно…
– Небо люблю. Сколько угодно могу на него смотреть – не надоедает. А когда не хочу, то просто не смотрю.
Крыса замолчал минут на пять, а потом вдруг заговорил:
– Иногда становится невмоготу. Осознавать, что ты богатый, и все такое… Бывает, хочется убежать. Понимаешь?
– Как это "убежать"? – удивился я. – Хотя… Если тебе и вправду так хочется, возьми да убеги.
– Наверное, это было бы лучше всего. Уехать в какой-нибудь незнакомый город, начать все с нуля… Разве плохо?
– Что, и университет бросишь?
– Да я его уже бросил. Никакой нет охоты возвращаться.
Глаза Крысы, спрятанные за темными очками, продолжали следить за плывущей девушкой.
– А почему бросил?
– Ну… Надоело потому что. Хоть и старался сначала. Так сильно, что самому теперь не верится. До всех мне было дело – не меньше, чем до себя. Даже полицейские меня из-за этого били. Но приходит время, когда каждый возвращается на свое место. Только мне некуда вернуться. Знаешь, есть такая игра – все вокруг стульев бегают, потом садятся – а одному стула не хватает.
– И что ты теперь собираешься делать?
В раздумье Крыса вытер полотенцем ноги.
– Думаю повесть написать. Ты как на это смотришь?
– Ну, возьми да напиши.
Крыса кивнул.
– А какую повесть?
– Хорошую. По моим стандартам. Я ведь себя талантом не считаю… Но, по крайней мере, смысл писательства я вижу в том, чтобы самому чему-то научиться. Правильно?
– Правильно.
– Писать надо для себя… Или, скажем, для цикад.
– Для цикад?
– Ага.
Крыса потеребил висевшую у него на голой груди полудолларовую монету с портретом президента Кеннеди.
