Примо Леви - Человек ли это?
В конце концов и передо мной открывается заветная дверь в лечебный барак. И здесь, как в любом бараке, все те же трехъярусные нары, разделенные двумя узкими проходами. На сто пятьдесят мест двести пятьдесят больных, таким образом, почти на каждых нарах по двое. Те, кто на верхнем ярусе, под потолком, могут только лежать; они свешивают вниз головы и с любопытством рассматривают поступивших. Это самое интересное событие за целый день, обязательно увидишь кого-то из знакомых. У меня нары № 10. О чудо, они не заняты! С наслаждением растягиваюсь на них, ведь за все время, что я в лагере, мне впервые удастся поспать одному. И хотя я нестерпимо хочу есть, через десять минут уже проваливаюсь в сон.
Ка-бэ — это лимб, круг первый. Особых физических мучений здесь не испытываешь, если не считать голода и страданий, доставляемых самой болезнью. Здесь не мерзнешь, не работаешь, не получаешь подзатыльников, если, конечно, сам на них не нарвешься.
У больных, как и у здоровых, подъем в четыре. Надо постелить постель и умыться, но все это без особой спешки, без напряжения. В пять тридцать раздача хлеба, его можно нарезать тонкими ломтиками и, не торопясь, с наслаждением есть лежа. Потом можно опять спать, до самого полудня, пока не принесут суп. После супа и примерно до шестнадцати часов — мертвый час, послеобеденный отдых. В эти же часы врачебный обход и процедуры: нужно подняться с нар, снять рубашку и встать в очередь к врачу. После вечерней еды, которую тоже «подают в постель», в двадцать один ноль — ноль тушат свет (остается только лампочка у ночного дежурного), и воцаряется тишина.
Впервые с тех пор, как я в лагере, мой сон крепок; сигнал подъема будит меня, возвращает из глубокого небытия. Во время раздачи хлеба вдалеке, за темными окнами слабо слышны первые звуки духового оркестра: это наши здоровые товарищи отправляются строем на работу.
Слуха достигают лишь глухие ритмичные удары большого барабана и литавр, а мелодии разобрать трудно, они доносятся с интервалами, обрывочно, в зависимости от направления ветра. Лежа на нарах, мы переглядываемся, нам хорошо знакома эта адская музыка.
Репертуар оркестра небогат: изо дня в день дюжина одних и тех же маршевых песен, дорогих сердцу каждого немца.
Они накрепко вбиты в наше сознание; забывая лагерь, их мы забудем в последнюю очередь, ведь эти мелодии — голос лагеря, чувственный образ его математически выверенного безумия, эмоциональное выражение определенной идеи, смысл которой — сначала убить в нас все человеческое, чтобы потом проще было убивать физически.
Когда мы слышим эту музыку, то знаем, что где-то во мраке маршируют, точно роботы, наши товарищи. Души их мертвы, музыка гонит их, как ветер сухие листья, заменяя волю, потому что у них больше нет воли. Они подчиняются ритму: каждый удар барабана — шаг, рефлекторное сокращение выжатых мышц. Немцы добились, чего хотели: десять тысяч шагают в ногу без чувств, без мыслей; они — безликая, четко отлаженная машина.
Когда заключенные выходят из лагеря и входят в лагерь, эсэсовцы всегда тут как тут. Да и кто мог бы оспорить их право присутствовать на постановке, хореографами которой они сами же являются? Кто мог бы воспрепятствовать им смотреть на танец уже неживых людей, которые, колонна за колонной, уходят в туман и приходят из тумана? Разве это не самое наглядное доказательство их победы?
И те, кто сейчас в Ка-бэ, знают эти уходы на работу и приходы с работы, знают этот безостановочный гипнотический ритм, убивающий мысль и притупляющий боль. Они испытали это и испытают снова. Но, только вырвавшись из колдовского круга, только услышав эту музыку извне, когда она к тебе не относится и тебя не подчиняет, как тогда в санчасти или теперь, после освобождения и возвращения к жизни, можно понять, чем же она была на самом деле, какая продуманность лежала в основе этого созданного немцами чудовищного ритуала и почему даже сегодня, если вдруг напомнит о себе ненароком одна из тех невинных песенок, кровь застывает в жилах и ты осознаешь: не так уж это и мало, что удалось вернуться живым из Освенцима.
Мои ближайшие соседи делят нары на двоих. Весь день и всю ночь они лежат тело к телу, соприкасаясь кожей, в положении зодиакальных Рыб, так что ноги одного покоятся рядом с головой другого.
Первый — Вальтер Бонн, интеллигентный, довольно образованный голландец. Видя, что мне нечем разрезать хлеб, одалживает свой нож, а потом предлагает купить его за половину хлебной пайки. Я, поторговавшись о цене, в конце концов отказываюсь, решив, что здесь, в Ка-бэ, нож всегда удастся одолжить, а когда выйду, смогу купить его и за треть пайки. Несмотря на мой отказ, Вальтер со мной по-прежнему вежлив, и в обед, доев суп, сам протягивает мне ложку, предварительно, как и положено, тщательно ее облизав (во-первых, чтобы она стала чистой, а во-вторых, чтобы не оставить на ней случайно ни капли, ни намека на каплю собственного супа).
— Чем ты болен, Вальтер?
— Korperschwache (истощение организма).
По словам Вальтера, это самое плохое, что может быть. Болезнь не лечится, с таким диагнозом очень опасно обращаться в санчасть. Если бы не отеки на ногах (он демонстрирует их мне), из-за которых ему все труднее ходить на работу, он бы еще подумал, стоит записываться в больные или нет.
Об опасностях такого рода у меня пока смутные представления. О них прямо не говорят, а только намеками, когда я спрашиваю — на меня смотрят и молчат. Неужели все это правда насчет селекций, газа, крематория?
При слове «крематорий» сосед Вальтера, польский еврей Шмулек, вдруг просыпается и подскакивает на нарах:
— Что случилось? Кто сказал крематорий? Дадут здесь, в конце концов, поспать человеку или нет?
Кузнец Шмулек не очень молод. Он альбинос, у него изможденное лицо, добрые глаза. Вальтер коротко объясняет ему, о чем мы говорили.
Ах так, «Italeyner» не верит, что существует селекция? Шмулек начинает говорить по-немецки, но сбивается на идиш. Я понимаю его с трудом, да и то потому, что он сам хочет, чтобы я понял. Жестом Шмулек велит Вальтеру замолчать: он, мол, лучше объяснит.
— Покажи свой номер, — говорит он. — Ты 174 517. Этот счет был начат восемнадцать месяцев назад для прибывающих в Освенцим и побочные лагеря. Сейчас в Буне нас десять тысяч, примерно тридцать тысяч еще от Освенцима до Биркенау. Wo sind die Andere (где другие)?
— Может, переведены еще в какие-нибудь лагеря? — высказываю предположение.
Шмулек качает головой, поворачивается к Вальтеру:
— Эр вил ништ фарштэйн.[11]
Но судьбе было угодно, чтобы я понял, причем на примере самого Шмулека. Вечером открылась дверь нашего барака, и кто-то крикнул: «Achtung!» — после чего моментально смолкли все звуки, наступила напряженная тишина.
