Юрий Самарин - Тринадцатый ученик
— Кого хоронят-то, а? — громко спросил Паша, а две старухи в разноцветных платочках, одна с авоськой, другая с полиэтиленовым пакетом в руках, стоявшие у соседней калитки, разом уставились на него.
— Солдата хоронят, сынок. Из Чечни привезли, опознали недавно. — И, продолжая прерванную беседу, бабка с авоськой, видимо, только возвратившаяся из магазина (из сумки торчали буханка хлеба и бутылка постного масла), адресуясь товарке, добавила: — Тяжелый дар. Пронеси Господь!
— И не хочешь, а согрешишь. Или причиной станешь, — согласно кивнула головой подружка.
Паша стоял и слушал — одни провидцы и толкователи встречаются на его пути. Что за мука!
— Тяжелый дар, — повторила бабка и отправилась по дорожке, выложенной бетонными обломками, к двери своей утлой избы.
Паша знал, о чем они говорят. О творчестве. Да, это тяжелый дар, неподъемный. И главное — бросить его нельзя, нельзя обрезать ниточку, хотя и не знаешь — кто тебя за эту ниточку ведет. И в продолжение мысли зазвучало: «…воздушного князя, насильника, мучителя, страшных путей стоятеля…»
— Вы правы, да, — загорячился Паша, — дар ужасный и неотвратимый.
Бабка с пакетом поправила косыночку.
— Да разве ж ты знаешь ее, сынок?
— Кого, бабушка?
— Которая даром обладает и горю причиной вышла.
— Саломею? — вскрикнул он.
А бабка нахмурилась:
— Да ты чьих, сынок? Нездешний?
Неподалеку раздалось тяжкое уханье, будто пыхтел великан. Торжествующе ударили литавры, и подспудный мотив обратился в траурный марш. Уже на бегу Паша спросил последнее:
— А разве красота бывает убийственна?
— Соблазнительна и погибельна… Без любви-то, сынок…
«Без любви, без любви», — ухал оркестр, а Паша думал о множестве даров, которыми владеют люди. Или это дары порабощают себе служителей, фанатично, самозабвенно курящих фимиам у игрушечных алтарей?
Улочка из узкой горловины разлилась небольшой торговой площадью, на пятачке прилепилось с десяток магазинчиков с вульгарно-разноцветными тентами над входами. Вероятно, с вокзала донесся бой двенадцатого удара питейное заведение захлопнуло дверь. Перерыв. Должно быть, начинают рано расписание рыночное. Опоздавший выпивоха с двумя пустыми «чебурашками» прижал нос к витрине и деликатно поскребся. Никакой реакции. Тогда пьяница предпринял атаку более решительную, он заколотил ногой в дверь, взывая:
— Откройте по христианству!
Услышав столь своеобразный призыв, Паша застыл, будто и эта сценка должна была нанизаться бусинкой на его четки. Переберешь костяшки — и выведешь формулу жизни.
— Проваливай! — кратко возвестили из магазинного чрева.
— Водку давай! Поминать будем! — Откуда ни возьмись, нанесло в пару второго собутыльника, тощего, в очочках, хранившего следы былой интеллигентности. — Воина, убиенного на поле брани, а потому — праведного.
На последнем слове запоры дрогнули, и пьянчуги проскользнули внутрь, а через пару минут явились уже отягощенные. Итак, наименование «праведный» было ключевым словом, что воочию продемонстрировалось Паше.
— Так вот оно что, — прошептал он и кинулся дальше, завидев вскоре толпу, запрудившую тесную улочку.
Это была уже последняя, окраинная улочка, перетекавшая в асфальтовое шоссе, от которого затем ответвлявшийся проселок вел на кладбище. Процессию возглавляло траурное знамя — с черным помпоном на витом шнуре, пунцовое, еще с советской поры так и ходившее бессменно впереди почетных похорон, невзирая на перестроечные перемены и новую общественную атрибутику. И цвет этот — красно-черный — как нельзя лучше соответствовал происходящему. Затем плыли десять венков — не дешевых, бумажных, а настоящих — сосновых (вокруг — леса), увитых лентами. Парня, который нес портрет усопшего, Паша узнал это был тот любитель-фотограф с «Полароидом», запечатлевший счастливых влюбленных, двух юных людей на краю жизни (бездны). Остро и горько вспомнил тут Паша о Насте-Саломее, которую винили в гибели солдата: дескать, из-за ее красоты. Однако вина лежала на нем, на Паше, и, весь объятый страхом разоблачения, как огнем, он сгорал на полдневном солнце.
Далее на маленьком грузовичке влачился гроб, цинковый, с жутким окошком-иллюминатором, в которое подсматривал с того света покойник. Следом — трое солдат: двое с автоматами, а третий с алой бархатной подушечкой, на которой поблескивал орденок; их сопровождал офицер. Шли родные, ряд — в черном. Мать ведут под руки, ее всхлипы и стоны звучат контрапунктом и режут сердце своей тоской. Однажды Паше показалось даже, что мать Андрея обвиняет его прямо и в стонах ее звучит: «Почему не ты?»
На кладбище, мирном и тихом (сосны да песок), их встретили нищие — две старухи и старик, в протянутые ладони посыпались монеты: «Поминайте раба Божия Андрея».
Все окружили вырытую яму, сгрузили гроб, выстроились неровным кольцом. Оказалось, что в кабине грузовичка ехал батюшка; он совершил краткую панихиду и крестообразно посыпал гроб землей: «Покойся с миром». Возгласили «вечную память». офицер взмахнул рукой, густой чередой просыпались, оглушая, выстрелы, расстреливая невидимых воздушных князей, стерегущих душу новопреставленного. Мать упала на гроб, стеная, ее оттащили, и запаянная домовина поехала вниз. «Как из такой восстать?» — с ужасом подумал Паша. Он стоял в толпе, голову пекло нещадное солнце, и Настя как будто тоже присутствовала здесь, но только теперь они с Пашей поменялись ролями и она созерцала сие его глазами. Посыпалась в могилу земля, и свежее всхолмие уставили венками, а в ноги водрузили деревянный крест.
Все закончилось. Мать повели к машине. Мелькнула черная ряса священника. Желающим помянуть прямо на кладбище предоставили водку, и она забулькала в походную, небьющуюся тару.
Паша отошел к кустам и присел на скамью у соседней могилы, рядом разместились двое, похоже студенты.
— Может, обкололся и попер на рожон? — тихо сказал один, в пиджаке, с белым платком на рукаве.
— Глупо, говорят, попался, — поддержал второй, совсем мальчишка, лет восемнадцати, одетый несоответственно: в футболку и джинсы, в ухе серьга.
— Турнули из-за бабы, и влетел, как дурак. — выпил и констатировал: — Плохая водка. Ты-то пойдешь долг исполнять?
— Я деньги коплю, — хихикнул мальчишка с серьгой, а из кустов выполз совершенно пьяный Пашин знакомец, требовавший водки в магазине на христианский помин.
— Смерть Чечне! — сказал алкаш. — Атомную бомбу на них! Налейте, ребята!
— Жирно будет! — сказали ребята, но, впрочем, нацедили последки из практически порожней бутылки.
— Ну что, двигаем? Зайдем на поминки, а после — девчонок попроведаем.
— Канаем!
Молодые сыны Отечества бодро пошагали с кладбища. Пьянчуга, клича сотоварища: «Сань, ты где?» — скрылся в кустах. Паша остался в одиночестве на скамье, а Андрей — в трех шагах, в новой своей обители, «праведен, ибо убит на поле брани» — так и священник сказал. Выходит, это тебя я искал в своем странствии, а нашел могилу. Но ты ведь был обыкновенный, грешный, а сделался праведным в самый момент смерти, когда принял удел свой, на самой границе двух миров, уже недостижимый для нашей реальности, когда были открыты обе двери и ты стоял, колеблемый сквозняком вечности. Что ж это за сила такая — смерть, что она преобразила тебя? Что за величие в ней? Или в преодолении ее? Или в стезе этой высокой, промыслительно постлавшейся тебе под ноги? Ответь, Андрей-воин, из-под своего дубового креста! Наверняка знаешь ты теперь больше, чем я.
Снова зашумела листва под ветром, сдвинулся в высях сухой, горячий воздух. «Злобою душезлобного мира озлобленную… перешедшую душу во адово дно не отрини…» Трижды погибельная, троекратная злоба висит на шее камнем. И братом признаю тебя, Андрей, только потому, что ты — мертв.
Паша подошел, опустился на колени, уткнулся лбом в жесткие сосновые иглы, вдохнул смоляной дух веток и парной, теплый — земляной и пребывал так долго-долго, без мыслей, без чувств, будто завершился его собственный путь и в последний раз плачет над ним, отлетая, ангел.
— Слышь, мужик, тебе чё, плохо? Ты, может, помираешь? Сань, ты оставь каплю, здесь братан помирает.
Паша покачал головой:
— Мне нормально.
Солнце, клонясь к вечеру, задевало нижним краем верхушки сосен старого кладбища, и старое кладбище, точно дом, где стены — стволы деревьев, выкрасилось в оранжевое. Через могильные насыпи и плиты легли тени. Где-то далеко свистнул локомотив, хлестнуло по ушам — пролетел поезд. Пора было выбираться отсюда, хотя, как видно, не только бренным останкам служило это «место злачне», но и останкам социальным, никчемным отбросам цивилизации. Паша смотрел, как двое давешних приятелей комфортно располагались у кладбищенской сторожки. Должно быть, сторож человек добрый и не гонит их.
