Инна Гофф - Рассказы-исследования
О разногласиях с Авиловой в книге Марии Павловны сказано, что они произошли «по поводу публикаций некоторых писем». Какие же это письма, возможность публикации которых или ее невозможность могла огорчить до слез сестру Чехова?
Видимо, те, где выходит на поверхность глубоко скрытое существование личных отношений, – иного ответа найти нельзя.
М. П. Чехова предваряет первое собрание писем, изданных ею в 1912–1916 годах, своим предисловием. Она пишет:
«…в некоторых письмах… вследствие слишком интимного характера сделаны пропуски, везде обозначенные точками».
Сверяя это издание с последующими, я нашла такие пропуски только в двух письмах Чехова Авиловой. В письме от 21 февраля 1892 года из текста исключены слова, прямо следующие за критическим разбором рассказов Авиловой:
«Однако я вижу не удержался и отмстил Вам за то, что Вы обошлись со мной, как фрейлина екатерининских времен, т. е. не захотели, чтобы я не письменно, а словесно навел критику на Ваши рассказы».
Согласимся, что ничего сугубо интимного в этом нет. Есть лишь повторение – усиление упрека, – с него начинается письмо:
«По-настоящему за то, что Вы не пожелали повидаться со мной… мне следовало разругать Ваш рассказ…»
Второе письмо со множеством отточий – от 19 марта 1892 года, но о нем речь впереди.
В этом собрании писем отсутствуют записки совсем невинного характера, как то письмецо от 15 февраля 1895 года после неудачного визита Чехова к Авиловой, когда их разговору наедине помешали случайные гости – и все было испорчено:
«Вы не правы, что я у Вас скучал бессовестно. Я не скучал, а был несколько подавлен, так как по лицу Вашему видел, что Вам надоели гости. Мне хотелось обедать у Вас, но вчера Вы не повторили приглашения и я вывел заключение опять-таки, что Вам надоели гости…»
Помешали… А он хотел увидеться с ней. Готовясь к поездке в Петербург, писал в канун Нового, 1895 года, брату Александру:
«Если бываешь в „Петербургской газете“, то узнай там адрес Лидии Алексеевны Авиловой, сестры м-ме Худековой. Опять-таки узнай вскользь, без разговоров».
Получив гранки включенных в первое издание чеховских писем, ей адресованных, Авилова пишет Марии Павловне:
«Я заметила, что некоторые письма пропущены… Вы не знаете, как я была бы благодарна Вам, если бы Вы отказались от печатанья моих писем! Я сама не знала, как мне будет это тяжело… Вы бы сняли с моей души тяжесть, если бы согласились исключить меня».
Письма, отсутствие которых заметила Лидия Алексеевна, получив корректуру, в издании не восстановлены, они были пропущены не случайно. Просьбу о том, чтобы снять еще одно письмо («Я его зачеркну. И пусть его как бы совсем не было») Мария Павловна охотно выполняет.
Это письмо от 21 октября 1898 года, второе после ее неласкового письма в ответ на рассказ «О любви». В нем слышна еще взаимная обида:
«Если в своем последнем письме я пожелал Вам счастья и здоровья, то не потому, что хотел прекратить нашу переписку или, чего боже упаси, избегаю Вас, а просто потому, что всегда хотел и хочу Вам счастья и здоровья.
…Простите, если в самом деле в моих последних письмах было что-то жесткое или неприятное. Я не хотел огорчать Вас, и если мои письма иногда не удаются, то это не по моей вине, это против воли».
Отброшено или сокращено то, что хранит следы глубоко личных отношений.
Личных, что отнюдь не всегда означает интимных.
Мария Павловна Чехова в любви к брату была ревнива и нетерпима. Внезапная для близких женитьба Антона Павловича на Книппер – он обвенчался тайно от всей семьи, не открылся даже брату Ивану, которого видел в Москве в самый день венчанья, – вызвала смятенье и бурю ревности в душе сестры Маши.
«Милая мама, благословите, женюсь» – телеграмма из Москвы 25 мая 1901 года. И письмо Марии Павловны, будем считать его поздравительным:
«Так мне жутко, что ты вдруг женат! Мысли у меня толкают одна другую…
…факт, что ты повенчан, взбудоражил все мое существо, заставил думать и о тебе, и о себе, и о наших будущих с Олей отношениях… пока не могу себе отдать отчета в своем чувстве к ней…»
И через десять дней:
«…каюсь, что этим огорчила тебя и Олю. Если бы ты женился на другой, а не на Книпшиц, то, вероятно, я ничего не писала бы тебе, а уже ненавидела твою жену. Но тут совсем другое дело: твоя супруга была мне другом…»
«Была мне другом…» Говорится как о минувшем.
Какую же неприязнь должна была вызвать у нее Авилова, причастная к тайной жизни Антона Павловича, о котором, казалось Марии Павловне, ей было известно все.
Истолковав по-своему фразу авиловского письма: «Но я не знаю, как он относился ко мне», М. П. Чехова крепко держалась за свое толкование.
Отвергая скрытый смысл этих слов: «Не знаю, верить ли…»
Они встретились летом тридцать девятого года. Мария Павловна навестила Авилову по приезде в Москву. Лидия Алексеевна жила с сиротой-внуком, которого воспитала, в маленькой, узкой, похожей на щель комнате коммунальной квартиры. Внучка Авиловой вспоминает это жилье – «полутемную комнату на пятом этаже. Там с трудом удалось установить две кровати, диван, стол, шкаф и кухонный стол с керосинкой. Готовили в комнате…».
М. П. Чехова вспоминает:
«…я сама зашла к Авиловой на квартиру (следует адрес – И. Г.). Я увидела старую, больную… женщину. На столе лежала груда окурков от папирос.
Свидание наше было грустным и – последним».
Лидии Алексеевне Авиловой было семьдесят пять лет.
Мария Павловна была старше на год, но ни старой, ни больной себя не чувствовала.
Она пережила Л. А. Авилову на четырнадцать лет.
Цель этих записок – попытка портрета Лидии Авиловой.
Чтобы читатель мог составить свое суждение о ней как личности, не раз прибегну к помощи ее дневников и записок.
Авилова по мужу, урожденная Страхова, она выросла в Москве на Плющихе, «очень широкой и тихой улице, по которой утром… пастух собирал и гнал стадо на Девичье поле».
Она пишет о Москве той поры – плеск воды в бочках в темноте зимнего утра. Жильцы, квартирующие в доме, – картежник и бедная русская швея, которую почему-то звали мадам Анго. Управляющий, которого дети – в семье Страховых их было шестеро – боялись и не любили. Когда его хватил удар, дворник таскал его на спине и он, сидя верхом, делал распоряжения.
Ее мать была дареной – многодетная бедная сестра подарила ее богатой, бездетной. В воспоминаниях ранней поры присутствуют две бабушки.
И менявшиеся гувернантки, и царившие в доме запреты – зимой детей не выпускали на улицу, не было даже зимней одежды.
Девиз «дареной» бабушки был: «Дети не должны предлагать вопросов».
Гимназия – «когда я стремилась стать гимназисткой, я представляла себе ученье как-то иначе, не так скучно…».
Ей было одиннадцать лет, когда она потеряла отца. Он умер внезапно, едва поднявшись после болезни и сидя под большими часами (эти большие, XVIII века часы английской работы и сейчас хранятся в семье Авиловых и идут исправно).
Городское детство, первая любовь – издалека, к незнакомому гимназисту, – первое разочарованье. И случайная встреча с ним, уже лысым господином, спустя жизнь, когда эта любовь определена ею как детская глупость.
Имение Клекотки Тульской губернии, поделенное его владельцем Кропоткиным на три части: одной третью владели Страховы, – было символом свободной, другой жизни.
Клекоткам Авилова отводит много страниц. Они поистине дышат счастьем.
«Кричат грачи, и ходит волнами весенний, деревенский упоительный воздух, и пахнет молодой крапивой и теплой землей… Все только в начале, все только в обещаниях:…и в развернувшихся почках, и в немногих еще лютиках, и в порхающих бабочках… Приятен даже запах крапивы потому, что она пахнет тогда, когда других запахов в природе еще мало…»
Воспоминания состоят как бы из отдельных новелл, и те, что посвящены Клекоткам, наиболее живописны. «Осень в деревне», «Дождливый день в Клекотках», «Летний день в Клекотках». Ее живопись импрессионистского толка:
«На столе осыпается букет роз. Пахнет розами, пахнет влагой, комната полна воздуха и свежести. Со ступенек балкона умильно улыбается, кланяется и пригибается Серый. Он хочет, но не смеет войти и то кладет переднюю лапу на ступеньку, то снимает ее…
Зеленой стеной стоит сад, и как темный тоннель – аллея. Розы розовые, розы красные, розы белые… тихо, тихо шумит дождь».
После смерти отца она оставалась в Клекотках вдвоем с матерью до глубокой осени. По вечерам в пустой усадьбе они иногда играли в четыре руки.
«Мы берем по зажженной свече и идем отпирать дверь в залу… Там очень холодно. Большие окна не занавешены, и в них, а главное, в простеночных зеркалах гостиной мелькают отражения наших свечей. Почему-то это неприятно. От дыхания идет пар, и тени бегут и никнут по стенам… Один композитор сменяется другим… Я случайно оглядываюсь на стену… всегда на одном и том же месте, точно оно нумерованное или абонированное, сидит большой паук. Может быть, правда, что пауки любят музыку и готовы слушать ее часами?.. Он оставался еще на своем месте, когда мы брали свечи и уходили, ломая на стенах тени и зажигая огни в зеркалах и черных окнах».
