Шамай Голан - Последняя стража
Он нагнулся к самому уху мальчика и прошептал чуть слышно:
— Предел… Я больше не могу, сынок. Не могу терпеть. Бог не может требовать от меня… Когда этот контролер ударил тебя по щеке… я был рядом… но я отступился от тебя… я предал сына. Этого Он требовать не может. Не должен был. Он отстранил меня от своего образа, и теперь я свободен от всего. И от молитв. Я продам… филактерии, и у тебя будут деньги на обратный билет… я дам их тебе, а ты… возьми билет в хороший вагон с мягкими сиденьями… чтобы не под полкой… ты… приехал к маме…
Испуганный и потрясенный, Хаймек пробормотал:
— Нет… не нужно… не делай этого… Я могу и без денег… Залезу в вагон, и никакой контролер меня не поймает. Правда-правда…
Но папа, не слушая, уже уходил от него быстрым шагом, разбрызгивая капли пота, которые, падая на асфальт, тут же высыхали.
Хаймек догнал его только на площади, которую облюбовали для себя беженцы. Они заняли в прилегающих улицах все, что хоть в какой-то степени годилось для обитания. В основном это были глиняные строения из необожженных — земля пополам с соломой — кирпичей, очень похожие на дом, который колхоз «Слава труду» выделил для проживания семьи Онгейм. Здесь, на границе городской черты, в них разрешили поселиться семьям, в которых преобладали старики, женщины и дети; точно такие же старики, женщины и дети, которым повезло меньше, сидели и лежали просто на земле или на вымощенных каменными плитами тротуарах; скудные их пожитки валялись здесь же. Людей было много. Сотни… тысячи… Они сидели, лежали, бродили… женщины теснились поближе к арыкам с холодной голубоватой водой и у водонапорных колонок. Одни варили, другие стирали, третьи вычесывали из детских голов жирных вшей, давя их ногтем большого пальца на частом гребне; характерный треск сопровождался проклятиями:
— А-а-а, попалась! — треск.
— Вот тебе, — треск, — получай… Будешь знать, как сосать нашу кровь!
— Сволочь! Сволочь! Сволочь!
Мужчин было немного, в основном это были пожилые и даже очень пожилые евреи, которые, раскачиваясь, молились по истрепанным молитвенникам; сквозь дыры в лохмотьях просвечивали желтые грязные тела. Те, кто не молился, безучастно лежали на спине, обратив лицо к солнцу и закрыв глаза. И все без исключения непрерывно чесались и исходили потом — резкая вонь от давно немытых тел висела в перегретом воздухе, как дым.
К одному из таких лежачих и подошел папа. Когда папина тень упала человеку на лицо, он недовольно открыл глаза.
— Не нужны ли господину хорошие филактерии? — неуверенно спросил папа и, не дожидаясь ответа, развязал свой мешок. Он вынул одну за другой блестящие черным лаком коробочки вместе с кожаными и тоже лакированными ремнями и стал поворачивать их на солнце, держа на вытянутых руках. Вид у него был при этом такой, словно он просил подаяния.
Человек, к которому обратился папа, нехотя поднялся с земли, мельком взглянул на филактерии и спросил:
— Ну, и чего вы хотите?
Папа сказал, опустив глаза:
— Я хочу их продать… попрошу недорого… Мне… очень нужны деньги… собираюсь лечь в больницу, а вот он… мой сын, — и папа кивнул в сторону Хаймека, — ему нужно вернуться к матери… а у меня нет денег, чтобы купить ему обратный билет.
Папа говорил невнятно и быстро, как если бы он боялся, что у него не хватит решимости выполнить задуманное.
Еврей, к которому он обратился, ответил не сразу. Для начала он несколько раз отхаркнул, затем подвигал густыми рыжими, словно скрученными из темной бронзы, бровями, погладил правой рукой желтоватую бороду, левую же руку запустил в затылок — Хаймек, наблюдая за всеми этими манипуляциями, едва удержался от смеха, — закончилось это тем, что беженец, открыв широко свой беззубый рот, прокаркал равнодушно:
— Лично мне совершенно ни к чему ваши филактерии.
Папины руки, сжимавшие ремни с черными лакированными коробочками, бессильно упали к полам пальто. На лице его было написано отчаяние.
Еврей еще раз поскреб затылок, задрал бороду кверху и ткнул пальцем в сторону полуденного солнца.
— Я свои молитвы уже отчитал, — сказал он.
Опустив низко голову, папа прошептал чуть слышно:
— И, несмотря на это, может быть…
В эту минуту Хаймек увидел девочку в белом платье, которая преследовала удиравшего от нее со всех ног огромного кота. Выкрикивая что-то совершенно несуразное, она вслед за котом легко перепрыгивала через чьи-то узлы и корзины, пытаясь поймать животное за хвост. Хаймек, не в силах удержать зуд в ногах, тут же присоединился к шалунье. Уж от него-то коту деться просто некуда. Но у кота, похоже, были другие представления — как молния, прошмыгнул он у мальчика меж ног и был таков…
Девочка, запыхавшись, остановилась возле человека, с которым папа Хаймека разговаривал о филактериях, и что-то сказала ему. «Это ее папа», — решил Хаймек и, дождавшись, когда девочка поравнялась с ним, схватил ее за руку.
— У тебя смешной папа, — сказал он ей. — Волосы рыжие, и брови тоже.
Девочка, которая еще не отдышалась после беготни, показала Хаймеку красный язык, вырвала свою руку и сказала:
— Знаешь, кто ты? Тупица, вот кто. А голова у тебя набита соломой. Иначе бы ты знал, что мой папа давно умер!
Хаймек обиделся. Никогда еще ни одна девчонка не называла его тупицей. Сначала он хотел поддать ей как следует, потом решил бросить ее, но передумал и сказал ей так, как взрослые обычно говорят малышам:
— Если твой папа умер, тебе нельзя играть с котами. Поняла?
Девочка хотела что-то ответить, но тут неподалеку снова мелькнул кошачий хвост, и ее словно ветром сдуло. Тем не менее когда она в очередной раз пробегала рядом с Хаймеком, она круто остановилась и спросила его:
— А почему нельзя?
Хаймек снова ответил ей взрослым голосом:
— Потому что ты сирота.
Девочка некоторое время обдумывала его слова.
— Но, — сказала она, — мне хочется с ним поиграть.
— И мне хочется, — честно признался Хаймек, и они вместе рассмеялись чистыми детскими голосами.
Девочка протянула ему мизинец:
— Давай помиримся.
— Давай.
Они взялись за руки и сели на чью-то разодранную перину, из которой торчали белые перья.
— Как тебя зовут? — спросил Хаймек, опуская глаза.
Девочка глаз не опускала.
— Шошана, — сказала она. — Шоша.
До слуха мальчика донесся знакомый сухой кашель. Кашлял папа.
— Хаим! Хаим…
Папа звал его. Мальчик с завистью шепнул Шошане на ухо:
— Я тебя обманул. Сироты могут гоняться за котами сколько угодно.
Говоря это он был уже на ногах. Еще через мгновение он уже стоял радом с папой.
У папы был какой-то странный вид. Не говоря ни слова, он взял Хаймека за руку и сказал одно слово:
— Пошли.
Несколько раз — так, по крайней мере, показалось мальчику — папа порывался что-то ему сказать. Но сделал это только тогда, когда они остановились, чтобы папа мог перевести дух. Во время этой короткой передышки папа несколько раз хлопал себя по карману.
— Что у тебя там? — поинтересовался мальчик.
Не глядя сыну в глаза, папа коротко ответил:
— Деньги.
Голос у него при этом был какой-то неуверенный, словно сдавленный.
— Деньги? — искренне удивился Хаймек. Он подумал, что папа шутит. Он-то знал, что никаких денег у них с собой нет.
— Я… продал их, — выдавил наконец из себя папа.
И тут мальчик понял.
— Ты… продал филактерии? — почти с ужасом спросил он.
— Нет, — сказал папа. — Не филактерии. Я продал ремни.
— Ремни???
— Ремни. Он выдернул их из коробки.
В этом месте папин голос прервался.
— Он, этот человек, сказал мне: «То, что написано в них, я давно уже знаю наизусть, — вот что он мне сказал. — А вот ремни мне еще пригодятся». Ты понимаешь, сынок? Ремни — вот что для него самое главное. Ремни, а не слова Господа.
— А ты, папа? Что ты ему сказал?
— Я сказал ему: «Даешь — давай. Берешь — бери». Вот что я ему сказал. Мне нужно было получить от него деньги для тебя… на обратный билет. Хоть немного… пусть даже мелочи… но чтобы тебе не надо было больше лезть под лавку… чтобы ты ехал, как все пассажиры… как нормальный человек. Скажи, правильно я поступил или нет? Ведь я твой отец… и мне не все равно, что с тобой и как…
— А что было потом? — спросил Хаймек. Он понимал, что означало для отца продать свои филактерии. И ему было теперь очень, очень жаль папу.
— А потом… этот человек… этот еврей, по-моему, сошел с ума. Он схватил филактерии, отделил их от ремней и стал их рвать… рвать и резать, рвать и резать…
Говоря все это, папа подошел к мальчику совсем вплотную. Потом засунул руку глубоко в карман и вынул из него сверкающие черным лаком коробочки филактерий. Никогда еще до этого мальчик не видел филактерии без ремней. Сейчас они напоминали ему мух, у которых он отрывал крылья, после чего надевал их на соломинку.
