Наталья Гвелесиани - Уходящие тихо
— … Так он хороший был мальчик: вежливый, тихий, что ни день — свежая сорочка. Это Верка его в охламона превратила. А у меня руки коротки были за ним присматривать, потому что у них я не бывала. Они ко мне сначала ходили, а потом как Верка стала кренделя выделывать, так и перестали. Когда они с Мишкой шли к кому в гости, даже если собиралась их компания, он пробегал вперед и, тушуясь, просил: "Пожалуйста, не говорите при Вере об этом, и об этом, и еще о том. А то она расплачется и убежит". И мне наставления давал. Я говорила, пусть напишет на бумажке, о чем с ней можно разговаривать. Иногда сидим после разных его "нельзя" с Веркой тет-а-тет. Я слово не то вымолвить боюсь. Так она говорит: "Вы нарочно молчите. Одевайся, сынок. Уходим". Долго мальчишку мне не доверяла, всегда при ней он был, чтобы никто не настроил его против не то чтобы словом, а энергетически. После развода у нее совсем крышу сорвало: влезет, бывало, этакая баба на дерево в центре города и свистит в милицейский свисток — где только откопала себе игрушку… Страшно прямо вспоминать. Нельзя Михаилу больше прокалываться.
— А вдруг это он Веру против всех настроил?
— Кто, Мишка?
— Ненамеренно. Я гипотетически предполагаю. Просто для того, чтобы не очерчивать истину. То, что вы увидели, тоже может быть по-своему правдой.
— Н-да… А Ксена, скажу тебе честно, мне понравилась. Только беспокоюсь я чего-то. Как ты думаешь, а она-то почему не просыхает?
— Вы у Миши спросите.
— Как?…
— Да что-то во всей этой истории мне не нравится, и я, как всегда, не могу сказать — что.
Чайник кричит на плите. Он может сказать. Пар из его носика тычется в решетку на вентиляционном отверстии. Одна нога пара отболталась, просунулась меж белых занавесок и — лбом на стекло. Лежит тихой медузой, а с той стороны барабанит дождь.
Пусто за кухонным столом. Одна занавеска откинута и на медузе видны струи того, что шумит. Выстрелили в том шуме из пушки. Нет, шина у грузовика лопнула. Опять не попала: это дверь в доме притворили, и кто-то громадный встал у моего подбородка, лежащего на обхваченных коленях. Это Марина. Поняла, что нельзя быть такой большой, села тоже на пол, плечом к плечу, привалилась спиной к стенке. Я легла к ней на колени и стала вся медузой. Чайник пышет в лицо, прошу же: выключите и дайте платок. Нет, полотенце. Или вот что — руку. Мы все трое сидим у стены: я, Марина, Майя. Кухонный стол болтается где-то сбоку воздушным шариком из медузы. Марина и Майя переговариваются. Их фразы резвятся как щеночки: то один заскочит на другого, то другой вскарабкается на первого. Край вафельного полотенца, что свисает с моей головы, может стать для них перегородкой.
Милая Майя журчит прохладой:
— Может не стоит так серьезно к этому относиться: Высокий эгрегор перекроет источник, если ты будешь черпать не по назначению. Потому что тебя окружают профанаторы, я тебя уверяю.
— Миша — может быть. Но не Ксена.
— Зеленый змий инвольтирует обоих. А нас из-за этого могут не дождаться герои нашего фильма. Ты когда в последний раз занималась сценарием?
— Зябко здесь что-то.
Марина берет меня за талию и — топ-топ-топ — ведет в спальню по очень длинному коридору. Моя рука давно успокоилась в ее большой влажной ладони, похожей на ванную комнату, где мыло только что распаковали и хрустят вафельные полотенца. Но сердце — оно совсем не такое, оно вгрызается в ребро. И когда Марина разувает и укладывает меня, тело мое, поддерживаемое ладонью под спину, тает и разливается по постели, сердце же жалобно всплывает лягушкой к поверхности кожи. Зачем ты меня родила, мама? Где ты? Здесь?… Да, сама мама прилегла у изголовья, обхватив ладонями мою голову. Запах молока и хлеба струится по пальцам в льняные волосы.
— Я помню, ты говорила: ты сильная, борись, Ксена, тужься. Я хочу тебе сказать, что обманула тебя. Я напилась. Скотина я, да?
— Это теперь не имеет значения. Ты — сильная!
— Я не хотела, а просто… Ты же знаешь. Мама, а папа почему не подходит?
— Он в лоджии. Смотрит телевизор.
— А, потому, значит, не подходит пока. А Джесика, Джесика где? — Да вышла тоже… По нужде.
— Как, мама, она же одна у нас не ходит?!
— А, ну тогда папа тоже вышел. Вот где папа нашелся.
— Ага. А пока его нет, можно я покурю?
— Можно, конечно.
— Почему ты так быстро соглашаешься? Подай, пожалуйста, сигарету — у меня в брюках, в потайном карманчике. Ты еще не находила его? Правда, я мастерица?
— Хороший ты человек.
— А раньше ты говорила, что плохой.
— Да хороший, хороший. Только уйти тебе надо от нас.
— Это ты теперь говоришь?! Знаешь что, мама? Я кушать хочу. Что делать, а? Ты, наверное, умаялась со мной и ничего не приготовила.
— Нет, я успела. У нас эклеры есть. Хочешь?
— Пирожные?… Ты знаешь, я сегодня не сладкоежка, но давай попробуем. Вкусно-то как… Спасибо, мама. Мама, а где папа, почему он не подходит все-таки?
Р-раз: маму словно стерли мокрой тряпкой. Далеко вверху на глыбе двух кроватей лежит вдоль изголовья прикорнувшая Марина. Мы с Майей — на полу, в турецких позах, разглядываем блокнот с Майиными фотками.
— Это следы по этой стороне речки, правильно? И наши всякие следы, и чужие. А вон парень и девушка перебрались на ту сторону, и у них теперь — только свои. А мы, ты как думаешь, переберемся?
— Когда-нибудь все там будем. Вот только жалко, что ты Таню обидела.
— Таню?…
…Крутись, крутись, болванка, вспоминай.
Ах, кому не спится в ночь глухую?… Мадамочка съехала с рамы и расселась у постели. Подносит полными минами свое кислое презрение. Люстра опустилась к ногам, хочется отпихнуть. Изо всей мочи толкаю локтем в адамово ребро:
— Мишка, выключи свет, тебе говорю! Не нравится мне эта типша с картины.
— Это, Ксюша, "Неизвестная" Крамского.
— А по мне хоть "Грачи прилетели". Долго она будет за нами подглядывать?
— А против Майи ты ничего не имеешь?
— Ну, Майя свой человек.
Она у нас на настенной фотке как ночник… Любуемся всем коллективом. Вот и сейчас, сделав привал у моего бока, Мишка привычно заводит:
— Майя — наша совесть. Я не могу ее погасить. Тем более что она чем-то похожа на мою бывшую. Я даже иногда думаю, что она воссоздает меня из праха своими добрыми смыслами, как я теперь Веру. Знаешь, какая была Вера? Однажды нас остановил мент из-за моих длинных волос и, пока он держал нос в документах, Вера подошла вплотную и выхватила у него из кобуры пистолет. Меня оторопь взяла, так это было дерзко и неожиданно. А сержант рассмеялся. И мы расстались по-доброму. Поверишь ли, я иногда хотел иметь две жены, чтобы одна защищала меня как Вера, а другую — чтобы я защищал.
— Миша, я спать хочу.
— А вдруг Вера в гости ко мне приехать захочет. С сыном. Мы же ее оставим у себя?
— Да куда мы денемся.
— А если насовсем оставим?
— Как это?
— Ну… живут же некоторые в цивилизованных семьях.
Так. Стоп. Всем стоять. Рули, болванка, обратно.
Ага. Вот. Шумят. Сдвигают бокалы. Речи толкают. Мы шумим. Мы толкаем. Тут и Майя с Мариной, и Танька со своими Виктором и Олегом, и мы с Михаилом. Фирменный мой салат оливье, Маринины эклеры, Майины хачапури. Про хачапури Мишка говорит, что в них есть Джа и зачем-то мне подмигивает. А я же глупая, я улыбаюсь. Я салатик в тарелки подкладываю и прошу:
— Кушайте же, гости дорогие! Я завтра еще приготовлю. Вы же завтра придете: Нет, лучше так: вы отсюда сегодня никуда не уйдете.
Мишка бубнит, елозя рукой по талии:
— Пусть идут. Я, Ксюша, суеверный. Хочу, чтобы никого в первую ночь. Особенно Таньки. Нога у нее несчастливая.
— Да я же, я ж салатик мой…
Соседский ребенок болтается среди всех со скучающим видом.
— Мальчик! Иди сюда, мой хороший, тетя Ксена тебе пирожных наложит. Она слов на ветер не бросает. Пойдет она с тобой на базар и накупит разных мишек, собачек, машинок. Или ты автомат хочешь? Миша, где вообще тут игрушки?
Что там обронили уста поганые про мою Таню?
— Подожди, мальчик. Танюша, ты где? Встань, пожалуйста. Рядом встань, чтобы я тебя поцеловать могла. Я хочу сказать великое спасибо за то, что ты соединила меня со всеми этими лучшими в мире людьми. Я таких людей еще не встречала, ей-Богу. И, главное, все такие особенные. А Танька у нас вообще как Алла Пугачева!..
— …И как Иосиф Кобзон, — вворачивает Мишка, тоже поднявшись с бокалом. — Есть люди с большим и толковым Джа, а есть такой маленький человечек по имени Ксена, которому еще многому предстоит научиться. Думаю, не зря я собрал коллекцию русских рокеров.
— Да ну тебя в баню.
Взяв мальчика за руку, я вхожу в коридор, и мы находим мяч в коробках со старой обувью. Он торопится втянуть меня в свой футбол, но я не хочу выпускать его ладошку так сразу. И шепчу, присев рядом на корточки:
