Кемаль Бильбашар - Джемо
Подкосила Сенем эта весть. Целыми днями с постели не подымалась, все подушки слезами промочила. Фато с мужем утешали ее как могли: «Не терзай себя, ханым, вернется твой Мемо, обязательно вернется. Ты ведь раньше срока сюда прибыла. А Мемо-эфенди до вашей встречи небось домишко свой продать рассчитал. Ясное дело, продаст и вернется». Поначалу она вроде малость повеселела, но скоро опять вся в тоске зашлась: «Чует мое сердце, — говорит, — не свидимся мы с ним больше». Уставит глаза на дорогу и сидит так часами.
Сердце ее не обмануло. Наутро прискакали шейховы люди, схватили Сенем и увезли. Кто им про нее весть подал — неведомо. Муж Фато, не будь дурак, в жандармский участок побежал. «Дочь, — говорит, — украли». Жандармы вместе с ним в погоню пустились. Доезжают до реки, смотрят — у моста народ толпится. Что такое? Говорят: женщина в Тигр бросилась, ищут ее. До вечера проискали, все дно вокруг моста облазили — не нашли.
Замолчал мужчина, стоит, рукавом слезы с лица отирает. И я стою, не шелохнусь, как громом меня поразило. Ни рукой, ни ногой двинуть не в силах. Гости мои ушли давно, а я все стою, очнуться не могу, закаменел весь…
* * *Сколько месяцев пролетело с того дня — не помню. Жил я в дядином доме, отливал, как и раньше, колокольчики для коров, для овец, но сковал меня какой-то страшный сон, никого и ничего вокруг себя не примечал.
Как-то утром подхожу к окну, и вдруг словно пелена с глаз упала. Небо голубое увидел, деревья в цвету, пчел на цветах. Смотрю на все это, словно родился заново. На лугу корова замычала, теленка к себе кличет. На крыше соседского дома девушка стоит, перелопачивает пшеницу и песней заливается:
На крыше расстелен камыш молодой.
Покой мой потерян, камыш молодой.
Мой милый уехал отсюда далеко,
Мне милый неверен, камыш молодой.
Голос ее звонкий, как у горной козы, в колокольцах моих дрожью отзывается.
Расстелили на крыше камыш молодой,
Сладко пахнет на крыше камыш молодой,
У соседок мужья все домой воротились,
Я все жду не дождусь, воротится ли мой.
Вот те на! Да это я сам ей в ответ запел и не приметил, как песня сама собой из груди вырвалась.
Тут дверь с шумом отворилась, тетка вбежала. Остановилась, лицо растерянное, рукой со лба пот вытирает.
— Как твой голос на дядин похож, Мемо! — говорит, а у самой дыханье прерывается. — Со всех ног бежала… Почудилось мне, будто вернулся он…
Замолчал я. Что ей сказать?
Села она напротив меня, смотрит, как я работаю.
— Всем ты на покойного похож, Мемо, — говорит, — одним не похож. Знаешь ли, чем? На девок не смотришь. Вон Кезбан уж который год по тебе сохнет, а ты хоть бы глянул на нее разок. Ну, что молчишь? Чем тебе Кезбан плоха? Краше во всей деревне не сыщешь. И нравом приветливая, и здоровая, а главное — из богатого роду. Мне уж шепнули: с тебя и калыма не возьмут.
Кончила она свое слово, ответа ждет, а я и бровью не веду, словно не про меня речь. Сижу, колокольчики встряхиваю, хорошо ли звенят.
Вскочила она в сердцах.
— Что ты уткнулся в работу, головы не подымаешь? Или тебя на службе в девку переделали! Другие из армии женихами приезжают, а ты все дома киснешь, глаз никуда не кажешь, и от песен твоих тоска одна.
Вдруг схватила меня за плечи, в глаза заглядывает:
— Или у тебя есть кто на примете? Ты мне только намекни, я живо все обделаю.
— Нет у меня никого, тетушка. А что голос жалостлив — так ты ему не верь. И зурна жалобно поет, а внутри пустая. Да что тебе наши родовитые соседи покоя не дают? Какое нам до них дело? Мы живем, их не трогаем.
Оторопела тетка.
— Что, Кезбан тебе не пара? Ну, тогда возьми Хазал. Уж и свежая, уж и гладкая, что твоя индюшка. Скота у них полно. Возьмешь себе такую — до самой смерти спину гнуть не придется. А то бери Зино. Силища у нее — мула с ног свалит. Кожа — чистое молоко. Бедновата, правда, так ведь и калым за нее невелик, всего-то сто меджидие…
Тетка знай стрекочет, а я все со своими колокольчиками вожусь, головы от работы не подымаю. Поняла она, что зря старается, притихла.
— Уж не околдовал ли тебя кто, а, Мемо? Я и тут пособлю. Таких знахарей найду — все заговоры знают.
Вбила она себе в голову женить меня. Целыми днями ногам покоя не давала. То к святым мощам плетется, то к знахарям, то к старцам. Денег им перетаскала — не счесть. Потихоньку мне в кофе приворотный сахар подкладывала, мулу моему на шею амулеты вешала. Под конец отчаялась, рукой на меня махнула.
А меж тем огонь, что она месяцами разжигала во мне — не разожгла, сам собой вспыхнул на клинке одного жаркого дня. Дело было так. Продал я в горных оба свои колокольчики, к себе возвращаюсь. К обеду в пути притомился, у ручья отдохнуть присел. Выбрал место потенистей, с мула тюки снял, выпустил его травку пощипать, потом сам заправился, растянулся под деревом и уснул. За излучиной водопад шумел, видать, его шум меня и укачал.
Просыпаюсь — где-то рядом коза блеет, женщина смеется. Я потихоньку подкрался к водопаду и вниз смотрю. Девушка молодая по пояс в воде стоит, волосы по плечам распустила. С ней горная коза. Девушка ее руками за рога тянет, в воду пихает. Та изо всех сил отбивается, вырваться норовит, да не может. А девушка, на нее глядя, смеется, колокольчиком заливается.
Гляжу на них — дыхание перехватило. Переливы ее голоса прямо в сердце моем отозвались. И захотелось мне вдруг так же беззаботно засмеяться, как она. Только нельзя, спугнешь еще такое диво. Стиснул я зубы, жду, что дальше будет.
Вырвалась наконец коза у девушки из рук, выбралась на берег. Отряхнулась от воды, на девушку смотрит. Та ей и говорит:
— Теперь моя очередь купаться, Джейлан.
И давай прямо в бурлящую воду нырять. А коза — подумать только! — за нее переживает. Как не видно девушки над водой, так она мечется по берегу, блеет жалобно.
Искупалась девушка, из воды выходит, водяные брызги на теле жемчугом блестят, мокрые волосы к груди прилипли. На вид ей не больше четырнадцати. Нагнулась за кафтаном — все тело молодое напряглось, как натянутый лук, груди упругие вздрогнули, а вместе с ними и сердце мое. Сладкая волна к горлу подкатила.
Оделась девушка, шлепнула козу ладонью по заду, та — бегом в гору, и девушка за ней по камням скачет, не отстает.
Оседлал я живехонько своего мула, за ними следом пустился. Шагов пятьсот проехал — стоит передо мной водяная мельница. У дверей на камне сидит крепко сбитый человек с окладистой бородой, наргиле попыхивает. На спину медвежья шкура накинута. От солнца прищурился, думает о чем-то. Рядом, под деревом, огромная собака на цепь посажена. Шаги мои почуяла, забрехала. Человек голову поднял.
Подъезжаю я к нему. Слез с мула, поздоровался. Спрашивает он, откуда и куда я еду. Узнал, что я колокольчики продаю, усмехнулся.
— Ну, сработай и моей псине ошейник с колокольчиком. Мельник Джано, поди, тоже не хуже других.
Слово за слово, разговорились. Джано и пошутить любит, и посмеяться. Показал я ему ножные браслеты, подвески на голову из своего сундука достал. Подивился мельник.
— Это что же за штуковины? — опрашивает.
— А это в горных оба невестам на ноги и на голову надевают.
Смеется мельник:
— Молодец, сынок, ловко ты их колокольчиками да монетками изукрасил. Вот девкам и радость.
— Это уж как придется, Джано-ага. Кому на радость они, кому на горе…
Тут глянул он на меня своим цепким глазом.
— Мастер ты знатный, это по всему видать. Не знаю, женат ли ты, но скажу тебе прямо: ни одну горную козочку ты еще не опутал.
— Не женат я, Джано-ага. Коли есть у тебя кто на примете, присоветуй, а за ножным браслетом дело не станет.
В это время нижней тропой, погоняя козу, прошла мимо мельницы моя купальщица. Собака ее радостным лаем встретила. Мельник глазами ее проводил и говорит мне:
— Это дочка моя пошла, Джемо. Один я ее растил, без матери. И от слепоты ее уберег, и от хромоты ее уберег. Да вот поди ж ты, ни один джигит ее еще не опутал.
У меня сердце в груди подскочило.
— А сколько просишь за нее? — говорю, а у самого перхота в горле.
Глянул он на меня с прищуром.
— Сколько за других девок берут? Двести меджидие, красная цена.
Вынул я живо из пояса деньги, отсчитал двести меджидие.
— Ну как, по рукам?
Джано на деньги и не глядит.
— Если б в деньгах было дело, не болела бы моя голова, — говорит. — У нас на Зозане деньги не в почете. Девушка — это тебе не сучок на дереве — сломил да пошел. Сколько таких приезжало, мы им здесь спесь-то пообломали. Джемо моя на козьем молоке вспоена, козам она родная сестра. Вот ты поди поймай да приручи мою дикую козу, тогда и прижму тебя к сердцу, как сына родного.
— Что же, потешная выйдет охота!
Повернул я своего мула к лесу.
