Антон Соловьев - Счастливый день везучего человека
— Сволочи, — сказал он равнодушно.
— Ладно, не тусуйся. Умывайся и сдергивай!..
Они вышли, и Саша присел на корточки. Голова гудела, кровь еще сочилась.
— Сволочи, — повторил он. В пустой курилке гулко отдалось от стен.
«Апперкот — король-удар», — вспомнилось ему. Он попытался улыбнуться, но губам стало нестерпимо больно. Потом он встал и хорошенько умылся еще раз. Поднялся в фойе — майское солнце его ослепило. Вышел на улицу и побрел в парк, туда, где Андрей давал ему уроки бокса. Дойдя до ближайшей скамейки, сел. Прикрыл глаза; ясность мысли постепенно возвращалась. Ничего не изменилось; солнце было яркое, трава зеленая. Все на своем месте…
Потом он подошел к фонтанчику — вода била сильной струей, и умылся еще раз. Губы страшно распухли, он их не чувствовал. Но все это ерунда. Главное, он пойдет к тренеру сам. Ну его… этого Андрея… Посредники тут ни к чему. И тренер его возьмет.
Он это твердо знал.
Крыса
От школы до того места было совсем недалеко. Пробежал через школьный сад под кислыми деревянными ранетками, перемахнул через штакетник, и — дергай забором. А там, где кончаются стройка и забор — пустырек небольшой такой. Полынь на нем растет жухлая, горькая. С краю уже бульдозер теснит, кряхтит, скребет. Тоже тут скоро стройка будет — девятиэтажки закладывают. Плановку — плановый поселок — сносят. Часть бараков уже сломали, остальные строят.
Нежилое место, глухое. И страшновато Лешке идти, а манит, тянет, как гвоздь на магнит. Хочется посмотреть, лежит она или нет. Хочется-колется. Вообще не велено сюда Лешке ходить, даже когда люди жили в тех бараках, — не велено. Но Лешка думает: а чё б не сбегать на большой перемене? Туда-сюда, посмотрит — и назад, урока не пропустит…
О н а — дохлая крыса — лежала себе спокойненько на том же самом месте, на куче кирпичных обломков с наплывами раствора засохшего и битого стекла. Точь-в-точь, как вчера.
Крыса была темно-серая, огромная: зверюга с кошку величиной. А хвост — до смешного тоненький, настоящий крысиный. Зубы оскалены — мороз по коже от такой улыбочки.
Вчера они возвращались с папкой из поликлиники — гланды Лешкины врачу показывали. Срезая дорогу, пошли через пустырь: пешком так быстрее, чем на трамвае. Вот тогда-то они ее и увидели, а папка сказал, что такой громадной крысы никогда не видал, а он служил на морфлоте, там всякие были. Лешке, конечно, трудно судить, он их вообще никогда не видел.
А еще папка сказал, что это, наверное, крыса Шушара и умерла от старости, а не от зубов пуделя Артемона… Лешка принял шутку, согласился на Шушару. Да, мол, прибежала из Италии подыхать на куче мусора. А потом Лешка вспомнил Форос — там они были летом, Лешка, папка и мамка — отдыхали на море. Так там они с папкой однажды нашли акуленка — маленького, не больше крупной щуки, но неправдоподобно настоящего: точь-в-точь таких вот людоедов-акул рисуют на картинках. Рот — щель до ушей, спинной плавник — парус, и хвост — серпик. Какими уж волнами черноморскими закинуло его, беднягу, на эти зубчатые форосские скалы… На другое утро они снова пошли на него смотреть, да его уже не было. Видать, смыло волной. Или чайки сожрали, папка сказал. Только Лешка не поверил: он слишком уважал чаек. Чайки не могут клевать падаль…
Крыса лежала — ох и здорова же тварь! Взять бы ее сейчас за хвост да в школу притащить. Вот было б визгу! Да нет, шутка. Никакой силой не заставить Лешку к ней прикоснуться.
Он уже собрался было убегать, когда услышал за углом полуразрушенного барака шаги. Хруст-хруст — кто-то шел по битому стеклу. И оно хрустело под ногами, как леденцы на зубах…
У Лешки екнуло сердчишко. Вдруг он его почувствовал: оно оказывается живое. Затрепыхалось, как маленький воробышек. Кто может ходить в этом гиблом месте?
Чует Лешка: удрать надо. Инстинкт требует. А разум твердит: зачем? Зачем, ведь он никому ничего не сделал плохого… И не собирался. Неужели нужно бегать просто от скрипа шагов?
В ногах уже поселился страх — липкий, тягучий, ноздреватый. Засосал где-то в кишках…
Пятак подошел. Да-да, Пятак, Витька Ахряпин — тот самый, из их же школы. Класса на три он Лешки старше, в седьмом учится (учится, как же!), а по годам и того больше, ведь он второгодник. Его, говорят, и старшеклассники боятся. Ведь он отпетый, с ним и учителя стараются не связываться — ходит он в школу или не ходит, другие пускай об этом заботятся. Кто? Да милиция хоть. Ведь он там на учете… Мать пьет, отец сидит. Брат старший сидит. Витька тоже сядет…
А в туалете старшеклассники говорили (Лешка случайно слышал), что Пятак вино пьет. И еще говорили, что «косяки» мастырит из паль-травы. И шабит, с этим его «вязали». Лешка не понял, что это значит, но почуял что-то зловещее в этих разговорах. Будто со стуком захлопнулась позади дверь, а впереди — темный подъезд. И его надо пройти: этаж за этажом, этаж за этажом…
Солнышко осеннее еще светит. И светит немножко, и греет. А на горизонте туча, скоро дождь начнется. Бежать надо… Стоит Лешка, и Пятак стоит по другую сторону кучи. Посредине крыса лежит, как принцесса — на скольких там? — перинах. Осклабилась, будто смеется.
Лешка смотрит на крысу; Пятак на крысу и на Лешку. Разминает сигаретку. Чиркнул спичкой, дым пустил.
Сейчас бы в школу, Лешка с тоской думает. В класс, на урок. К своим. Никогда еще так сильно Лешку в школу не тянуло.
Стоит Лешка, молчит. Уйти бы сейчас, думает, но страх держит. От ног страх пополз выше. Оцепенел Лешка.
— Ну что, треф? — Пятак голос подал. — Нравится?
— Да, — Лешка булькнул и прокашлялся.
Опять замолчали. Покуривает Пятак, поглядывает желтыми воспаленными глазами то на крысу, то на Лешку.
— Тогда подойди и возьми ее за хвост, — голос у него равнодушный, не выражающий ничего.
Застыл Лешка, молчит.
— Тебе что сказано… твою мать. Живо!
Лешка подошел не на своих каких-то ногах, на ходулях каких-то. Стиснул зубы от мерзости этой, взялся двумя пальцами за самый кончик хвоста. Он был холодный, а на ощупь — как резиновый, слегка пружинящий. Крыса оказалась неожиданно тяжелой, он ее еле удерживал. И длинной: голова касалась земли. Один глаз ее был полуоткрыт: она подглядывала черным мертвым глазом. И скалилась, все время скалилась…
— Ништяк, треф. Теперь — хватай за лапу.
Лешка замотал головой: сказать он ничего не мог. Страх подмял под себя Лешку, неожиданно, жестко.
— Хватай, сука! Трефняк, нос отрежу. — Пятак, щурясь от дыма, опустил правую руку в карман. Ме-е-длен-но. Так же медленно достал складной ножик и ногтем большого пальца левой руки открыл его. Лезвие было блестящее с черной полоской по краю. Пятак подошел к Лешке, поигрывая ножиком на ладони. Он был ненамного выше Лешки, хотя и намного старше его годами. У него был очень острый кадык, он все время двигался. На пальце левой руки голубела наколка — то ли жук, то ли многоногий паук. Это насекомое было самым зловещим, даже страшнее ножа. Лешка не мог оторвать от него глаз. Лезвие ножа подвинулось к самому Лешкиному носу.
Лешка взял крысу за когтистую заднюю лапу. Страх пересилил отвращение.
Они молчали. Лешка держал за лапу крысу. Пятак курил и поигрывал складешком — такие в любом хозмаге продаются за полтора рубля.
— Бери за голову.
— Нет, — прошептал Лешка.
— Нет? Сука, ты сейчас ее жрать будешь, трефняк! По кусочку смечешь.
Лешка не шевелился.
— Бери за голову. Считаю до четырех.
Лешка опустил голову: почему же до четырех? — мелькнула мысль. Тяжести крысы он не чувствовал, она стала как бы невесомой. Весомым, давящим был только страх. Он вдруг вспомнил папку и мамку. Из глаз сами собой покатились слезинки. Как давно он не плакал! И всегда гордился этим: я, мол, никогда не плачу. Даже когда больно. Даже когда очень больно…
— Раз… — сейчас Пятак его убьет. — Два… — Неужели он не увидит больше папки с мамкой? — Три. Бери, сука! Четыре! — крикнул Пятак, и Лешка почувствовал боль — резкий тычок в руку, выше локтя.
— Нет! — крикнул Лешка. — Нет! — На белой рубашке расплылось красное пятно. С болью прошел страх, испарился, исчез. Появилась злость, только злость.
— Нет! Гад! Сволочь! — страха не было совсем. Он плюнул на Пятака, прямо на этот острый, двигающийся туда-сюда кадык. Нагнувшись, он схватил кусок арматуры — заостренный стальной прут — левой рукой, и замахнулся на Пятака. Правой рукой мертвой хваткой стиснул крысиную лапу. Он про нее просто забыл.
Пятак попятился. Нож он держал, как рапиру, в вытянутой руке. Лешка наступал, Пятак пятился.
— Ты! Шиза! Псих! Не подходи!
Лешка запустил в него крысой. Она перевернулась в воздухе, угодила Пятаку в живот. Он охнул и отступил еще дальше.
— Псих. Ненормальный. Тебе место в доме «хи-хи». — Он повернулся и быстро пошел. А Лешка стоял с прутом в руке, в глазах все плыло. В горле саднило. Только теперь он увидел, что весь правый рукав у него промок от крови.
