Анатолий Курчаткин - Курочка Ряба, или Золотое знамение
Она вывалилась из магазинной спрессованной духоты на крыльцо, под ослепительное белое солнце, и подтверждением явленного ей только что ответа ступил к ней из белого солнечного сияния, по широкой, просторной белой лестнице, с ласковой улыбкой на лице, блистая нимбом вокруг головы, некто, протянул к ней ласковым, щедрым движением руки, словно бы раскрывая их для объятия…
— Господи, воля твоя! — сказалось в Марье Трофимовне, и она хотела это сказать вслух, и рука ее потянулась осенить себя крестом, но ничего не произнесла, и рука не поднялась — сознание у нее помутилось, и она грохнулась на камень крыльца, выставив на всеобщее обозрение все в шишкастых жгутах вылезших наружу голубых вен, толстые и дряблые свои ноги.
4
Потом, позднее, вспоминая об ее обмороке на магазинном крыльце, Игнат Трофимыч говорил обычно: «Да это ты настоялась, тебе дурно и сделалось». «Ага, конечно, — отвечала Марья Трофимовна. — Стояла себе внутри и стояла — все ничего. А как на воздух — тут «настоялась»». «Чего удивительного, — ответствовал Игнат Трофимыч. — Заглотила свежего кислорода — организм и не принял». «Тьфу, дурень старый! — начинала сердиться на него в этом месте Марья Трофимовна. — Видение мне было, понятно? Его и не выдержала». «В мозгу у тебя это видение было», — говорил Игнат Трофимыч. «Сам в своем мозгу разберись, потом в мой лезь», — неизменно чем-нибудь вроде этого отвечала ему Марья Трофимовна, и так они и оставались каждый при своем, каждый, впрочем, в этом своем несколько усомненный.
Но, как бы там действительно ни было, а суть в том, что, когда доставили Марью Трофимовну на вызванной «Скорой помощи» в приемный покой, ни повышенного давления, ни учащенного сердцебиения, ни всяких прочих сопутствующих перегреву организма явлений у нее не оказалось. Более того: придя в себя и немного очухавшись, она с такой резвостью вскочила на ноги, что потрясла присутствующих в приемном покое врачей до самого основания их знаний, и они не стали удерживать ее у себя. А если б и стали, едва ли бы это им удалось. Марья Трофимовна так стремилась скорее домой, что смела бы на своем пути все преграды, поставь бронетранспортер — и тот бы перевернула.
— Трофимыч! Трофимыч! — ворвалась она во двор.
— Ну так и как ты ее за клад-то выдашь? — спросил Игнат Трофимыч, когда Марья Трофимовна поделилась с ним своим откровением. — Как? Думаешь, нет? Клады — это монеты всякие, изделия… ну, если б еще песок золотой.
— Дак размять, и дело с концом, вот тебе и песок, — обрадовалась Марья Трофимовна, попыталась раздавить пальцами скорлупу, но ничего у нее не вышло — все равно как если б попробовала раздавить консервную банку.
— А, и с концом! — Игнат Трофимыч усмехнулся.
Но мысль о кладе, видела по его построжевшему лицу Марья Трофимовна, крепко застряла в нем, и ее только нужно было раздуть пошибче.
— Ну дак, у тебя голова-то работает, нет? — сказала она. — Всякое дело чем делается? Инструментом. Какой инструмент придумаешь?
В глазах своего старого она увидела восхищение.
— Ну ты голова — дом Советов! — воскликнул он. И скомандовал: — Давай корыто!
Зачем ему нужно корыто, Маръя Трофимовна не поняла, но спрашивать не стала. Ее дело было разжечь его.
— И сечку! — добавил Игнат Трофимыч, когда она полезла на полку искать дубовое корыто, которое за многолетней уже ненадобностью было с горой заложено всякой всячиной.
И вот, подстелив на колени чистую белую тряпицу, чтоб, если вылетит какая крупица наружу, тотчас была бы видна, сел Игнат Трофимыч на лавку — как когда-то, в молодую послевоенную пору, когда ни о каких мясорубках и слыхом не слыхивали, — поставил на тряпицу корыто и, бросив на дно несколько половинок золотой скорлупы, занес над ними наточенный заново, направленный самым тонким бруском блистающий серп сечки. Марья Трофимовна, стоя рядом, взяла с фартука еще одну дольку и добавила к тем, которые положил он.
— Вот так в самый раз будет.
Будто всю жизнь рубила в корыте золотую скорлупу и знала, сколько ее нужно, чтоб в самый раз.
Кра-ак! — с мягким тупым звуком рассекла сечка попавшуюся под ее неотвратимый тяжелый серп первую дольку. Кра-ак! — разошлась на новые две части одна из вновь образовавшихся половинок.
— Дак пошло! — воскликнула Марья Трофимовна радостно.
— А чего ж не пойти, — усмехнулся Игнат Трофимыч. Словно бы это он имел всю жизнь дело с золотой скорлупой и без всяких наставлений Марьи Трофимовны знал, как обращаться с нею.
Но Марье Трофимовне было так радостно, так она была довольна — ну хоть запляши, что она не стала цапаться со своим старым, как сделала бы в любом другом случае.
— Пошло! Пошло! — только повторила она. И прихлопнула вместо пляса в ладоши.
Игнат Трофимыч, однако, имел настроение более деловое.
— Придумала, где мы его обнаружили, клад-то? — спросил он, ходя сечкой вверх-вниз с машинной уже равномерностью.
Марья Трофимовна вспомнила услышанное в магазинной толчее.
— Дак а стали в подполе приборку делать, камень бутовый тронули — а там ниша…
— Какая ниша, чего плетешь! У нас дому полсотни лет нет, сами и строили. Кто туда тебе клад подсунул?
Марья Трофимовна задумалась.
— Дак тогда в огороде нашли! — осенило ее. — Картошку окучивали. Вдруг — звяк, а там банка. А в банке…
— Это в каком музее ты из царского времени банку найдешь?
Марья Трофимовна снова задумалась. Но лишь на мгновение.
— А вон в кринку тогда, — указала она на соседнюю лавку с посудой. — Пойди гадай, какого она времени.
Игнат Трофимыч перестал тюкать и посмотрел на свою старую.
— Ну? Гадай, да? Они тебе гадать не будут. Они сейчас, вон по телевизору-то показывали, такие анализы стряпают, о любой вещи скажут, когда сделана.
Марья Трофимовна мучительно посилилась придумать что-нибудь еще, но ничего не придумывалось. И впервые, пожалуй, с того времени, как было явлено ей откровение, Марье Трофимовне сделалось словно бы тоскливо.
— Ой, дак че бы это изобрести, че бы изобрести… — забормотала она с невольной плаксивой интонацией.
— Ладно, — вновь принимаясь тюкать сечкой, остановил ее Игнат Трофимыч. — После тогда об этом думать будем. До песка, я вот смотрю, не смогу довести, пожалуй.
— А ты секи, секи, — вмиг переменившись голосом, увещевающее сказала Марья Трофимовна. — Терпение и труд все перетрут.
Однако же терпения с трудом оказалось недостаточно. Часа три, не меньше, просидел Игнат Трофимыч над корытом, лишь время от времени составляя его с коленей, чтобы направить тупеющее жало сечки, кое-какие кусочки и можно, пожалуй, было счесть за песчинки, но только кое-какие, а большая часть скорлупы, измельчась до известного предела, начинала уворачиваться от лезвия, выпрыгивать из-под него, будто живая, бей, не бей, а оставалась все того же размера — и никак это крошево не походило на песок. Игнат Трофимыч уже и извелся.
— А пестом ее! — осенило на этот раз новым инструментом Марью Трофимовну. — Как черемуху.
Игнат Трофимыч даже не стал думать, плохо ли, хорошо ли — пестом; лучше ли это будет, хуже ли — неважно, лишь бы сменить сечку с корытом на что-то другое.
Пест, однако, оказался совсем не пригоден для задуманного.
Золото в ступе под пестом не дробилось, а только плющилось. Игнат Трофимыч уж и сбоку подлаживался, нанося удар, и еще бог знает какие придумывал выверты, но нет — плющилось только, и все. Не черемуха была скорлупа, совсем не черемуха.
Сердце Игната Трофимыча не выдержало.
— А провались ты пропадом! — с грохотом составил он ступу с коленей на пол и встал. — Тут никакого терпения не хватит. Не знаю, что тут еще придумывать!
Но Марья Трофимовна не утомляла себя однообразной физической работой, и ее голова кое-что все же соображала.
— Знаю, че надо, — сказала она, поднимая ступу с пола и ставя на стол. — У Марсельезы надо ее машинку взять. Которая мелет-то все.
— Миксер, что ли? — не сразу, но все же понял Игнат Трофимыч.
— Ну, миксер. У нее там нож такой — размелет, подумать не успеешь. Я у нее была, видела — прямо не успеваешь подумать.
Игнат Трофимыч согласился равнодушно:
— Сходи давай.
На улице, обнаружила Марья Трофимовна, когда выскочила из дома, был уже вечер. Солнце уже склонялось к горизонту, и окраинная их деревенская улица начинала свою обычную предночную жизнь: на лавочках у заборов сидели стайками старухи и старики, а кое-где и хозяева помоложе, покончившие на сегодня со своими хозяйственными делами.
— …фимовна! — позвали ее откуда-то, с какой-то лавочки, но Марья Трофимовна, не поглядев откуда, только занято помаячила рукой: не могу, не управилась, — и, постаравшись поскорее пробежать по улице, нырнула в калитку Марсельезы.
