Герберт Розендорфер - Великие перемены
Дела у И-гоу и Ю-ли шли, как по маслу, потому что метатель ножей очень часто отлучался в город «смочить горло» или еще за чем-нибудь, кроме того «смачивающие горло бодрящие напитки» нередко оказывали на него скорее утомляющее воздействие, и он зачастую возвращался из города домой, выписывая кренделя и с большим трудом находил свою жилую повозку. При подобных обстоятельствах И-гоу мог с легкостью убежать, тем более что метатель ножей обычно возвещал о своем прибытии в родные края громкими, разносящимися во все стороны песнями.
Мне неизвестно, намекнул ли кто-нибудь ему — кто-то из отвергнутых Ю-ли и ставшим из-за этого ее недоброжелателем, или по причине враждебных (или дружеских?) чувств к метателю ножей, — или в нем самом закралось подозрение, повторяю, я не знаю. Во всяком случае в один прекрасный день он решил покончить с этим делом, для отвода глаз пошел в город, но не стал там принимать «смачивающие горло напитки» и без всякого пения неожиданно появился с другой стороны циркового лагеря.
Но я его увидел.
«И-гоу мой друг, — подумал я, — а метатель ножей — нет».
Незаметно, благодаря своему маленькому росту, я скользнул к жилой повозке метателя ножей, постучал в дверь и прошипел: «Берегитесь беды». Ю-ли вскрикнула: «Он вернулся?» — «Да», — прошипел я. Тут И-гоу ринулся вон из повозки, почти вовремя, еще до того, как метатель ножей появился из-за угла. Полуодетый И-гоу спрятался в большой куче сена, сложенной сбоку от жилой повозки, я же быстро ринулся к нашему жилью. Я услышал, как стерва проворковала пришельцу «Ах, милый, ты вернулся, как хорошо!» и хотела было заманить его в сети своей хитрости, потому что была голой.
Но Вань-Тань отшвырнул ее в сторону с криком «Где этот гад?» и начал рыскать между жилыми повозками. Все это произошло очень быстро и очень громко.
Цирковые артисты вышли из своих повозок (дело происходило очень поздно, после представления), полусонные, но любопытные. Зажгли огни, звери начали беспокоиться, львы и тигры недовольно рычать. Бобровые усы (в странной розовой ночной рубашке) вышел из своего жилища и рявкнул: «Вы что, с ума тут все посходили?» и «Тихо! Я спать хочу!»
Но Вань-Тань тоже закричал, сжал кулаки и в ярости заметался взад-вперед. Ю-ли взвыла, И-гоу дрожал в сене — как я выяснил позже, метатель ножей не видел ни И-гоу, ни меня, когда я, маленький и согнувшийся до предела, благоразумно выбрав вводящее в заблуждение направление — затерялся среди звериных клеток. То ли метатель ножей тоже ненамеренно был введен в заблуждение доносчиком, который, вероятно, и сам ничего толком не знал и лишь, как это часто случается, бросил в воздух смутные подозрения, то ли мысли Вань-Таня внезапно пошли в неверном направлении, мне уже не выяснить. Во всяком случае Вань-Тань заподозрил не И-гоу или меня, а одного из карликов (большеносые называют их Ли-ли-пу), того самого, который шел с ослом, старого человека по прозвищу «Маленький Хо». Подозрение метателя ножей, естественно, укрепилось, когда он заметил меня, почти такого же маленького, как «Маленький Хо», в тот момент, когда я прошмыгнул прочь.
Вань-Тань зарычал:
— Где этот подлец, где этот свинячий Ли-ли-пу, я убью его! Дайте мне соковыжималку, я раздавлю его!
Ничего не подозревающий Маленький Хо вышел из своей жилой повозки, любопытный как и все. Вань-Тань, наконец, заметил его (ослепленный яростью, он несколько раз пробежал мимо), но не стал давить соковыжималкой — он бросил в него один из своих ножей, которым пронзил левое ухо карлика и пригвоздил его к жилой повозке.
Лицо Маленького Хо пошло полосами зеленого, как у лягушки, цвета. Он взвыл, да так, как я никогда в жизни не слышал, одновременно издавая какие-то хриплые звуки. Второй нож, предназначенный для правого уха, не попал в цель и воткнулся в стену в непосредственной близости от головы карлика. Потом сильные установщики шатра одолели-таки Вань-Таня, затем появились городские ищейки и вслед за ними врач.
С этого момента от номера с метателем ножей пришлось отказаться, потому что он сидел в тюрьме. Судья ему не поверил, что он не покушался на жизнь Маленького Хо, а лишь целился в ухо. Вань-Тань вызвался прямо в зале суда продемонстрировать свое искусство и показать, что он может безошибочно попасть в любую самую маленькую цель и что его зашита не основывается на абсурде. Судья согласился, но запретил в качестве цели использовать его ухо и велел нарисовать на стене круг из ушей.
Вань-Тань, возможно, в возбуждении промахнулся, судья сказал: «Ну, стало быть…», и Вань-Тань был осужден за попытку к убийству. Ю-ли, не простившись, исчезла на следующий день после случившегося вместе с И-гоу, который, следует добавить, во время всеобщей суматохи благополучно вылез из кучи сена и смешался с толпой любопытствующих.
Но и Маленький Хо выпал из последующих представлений. Ранение уха не было очень тяжелым, но ли-ли-пу пережил обрыв жизненных нитей, продолжал дрожать и не смог больше удерживать мочу. Его вынуждены были поместить в больницу, и мы его тоже больше никогда не увидели.
Однако Маленький Хо — помимо того, что он в паузах отпускал банальные шутки — был членом состоящей из пяти господ и двух дам труппы ли-ли-пу-прыгунов.
Бобровые усы ревел и угрожал, что он сам повесится, а перед этим подожжет цирк (но ни то, ни другое никто всерьез не принимал) и успокоился только тогда, когда некая Ти На, наездница, указав на меня, сказала:
— Возьми его, он не намного выше.
Так я стал запасным карликом. Правда, отпускать банальные шутки меня не заставляли (вместо Маленького Хо этим стал заниматься другой член труппы), но я должен был, что мне удалось довольно-таки быстро освоить, прыгать по манежу в ярко раскрашенных костюмах. Чего только не приходится проделывать в мире большеносых. Но в качестве ли-ли-пу я заработал гораздо больше денег, чем орудуя навозными вилами.
Но я не хотел бы умолчать о самом ужасном из того, что мне пришлось здесь пережить: не крик, не ярость, не страх сильнее всего врезались мне в память, а глаза приколотого за ухо к стене карлика: они застыли, как мрамор, и все, что было в глазах белым — почернело.
V
Лето становилось жарким. Дождя больше не было. По крайней мере, хоть что-то. Мы движемся на север, но находимся все еще в Красной провинции. Земля здесь плоская и лесистая и граничит с довольно холодным морем. Местность почти не заселена, в связи с чем наши представления плохо посещаются. Метателя ножей заменили человеком, который мог разговаривать животом; другой карлик отпускает почти те же избитые шутки, а я прилежно кувыркаюсь вместе с остальными ли-ли-пу. Однако Бобровые усы становился все более недовольным, однажды он ругался почти целый день, пока не произошел большой взрыв. Но об этом позже. Пока что я должен сообщить тебе о другом большом взрыве, который — только не пугайся — случился на нашей родине, в Срединном царстве.
(Кстати, я пишу эти строчки опять в Либицзине, где снова нахожусь уже половину лунного месяца.)
Мир, который большеносые считают шаром или точнее шаровидным, если можно так сказать — сморщился. Естественно, не в прямом смысле слова, а в глазах большеносых. Они постоянно охотятся по всему свету за известиями о наинтереснейших вещах, и это происходит посредством уже упомянутого Ящика Дальнего Видения, из которого выглядывает что ни на есть мыльный лик лицедея (он называет себя: О-бо Сле-ва), на полном серьезе сообщающего по большей части дурацкие новости. Или посредством также уже упомянутых бумажных листков, похожих на наши дацзыбао, но они не наклеиваются, а предлагаются в раскрытом или сложенном виде. В них очень много картинок, и когда их читаешь, то пачкаешь пальцы.
Таким образом, все знают всё обо всех и обо всем. И о (сегодняшнем) Срединном царстве тоже. Тут следует сделать несколько предварительных замечаний. Несколько лет назад — я имею в виду: несколько лет назад в нашем родном времени, — как ты, вероятно, помнишь — я, пребывая еще в милости Императорского Солнечного Величия и владея своим состоянием, устроил в честь избрания старейшего поэта, «Цветка желтой лилии», достойнейшего человека, которого я, как ты знаешь, особенно почитал, званый обед и по окончании торжества велел запустить фейерверк, который обычно, как мне было известно, приводил почтеннейшего в восторг.
После фейерверка мы прошли в сад, и я заметил, как только что чествовавшийся, принятый (к сожалению) в поэтическую гильдию мастер, выбравший для себя академическое звание «Тысяча бабочек опускается на олеандровое дерево» (что уже само по себе указывало на его дурость), заговорил с мастером фейерверка, собиравшим в это время свою утварь.
— А можно ли, — услышал я вопрос поэта, — вместо огненных шаров запускать в воздух острые камни?
— Конечно, — сказал фейерверкер. — Вы считаете, что это красивее?
