Ильма Ракуза - Мера моря. Пассажи памяти
XVIII. Тоска по жалюзи
Я говорю: жалюзи и меня уносит. Туда, на полуденно-сонную улицу. Солнце стоит в зените, жарко как в печке, даже при редких дуновениях ветра. Тот, кто оказался на улице, ищет тень или сбегает под защиту домов. Дома прячутся вовнутрь, дышат только сквозь щели в жалюзи. Я вижу эти светло-серые (или иначе – пастельных цветов) ставни с подвижными створками-ламелями: левая половина опущена, правая откинута кверху. Каждое окно щурится по-своему, показывает другое лицо. Показывает? К видимому относится и скрываемое. Физиономия окна с жалюзи столь же таинственна, сколь и эротична. Их сдержанное достоинство будит фантазию.
E che silenzio!
Это полуденно-тяжкий сон-покой, какого не знают на севере. Покой внезапного оцепенения: вилка выпадает из руки, кусок изо рта, тело слабеет. Час Пана.
Мне не хватает скалистого берега Мирамаре. И аллей с акациями. И вечернего кино под открытым небом на большом экране. Мы сидим в открытой машине и под звездным небом смотрим американские комедии и мультфильмы. «Пиноккио» и «Фантазию» Уолта Диснея, может быть, «Большой универмаг» и «Ночь в Касабланке» братьев Маркс, или «Женщину года» со Спенсером Трейси и Кэтрин Хепберн. Я помню экран, небо, пряный прохладный воздух, щекочущую атмосферу. В какой-то момент я засыпала. Просыпалась на руках отца, который уже вносил меня в дом.
Хоть я и жила взрослой жизнью, и у меня не было друзей-ровесников, я нежилась в щадящем южном климате. Среди других людей на пляже, на Корсо или в кино, во флюидах видимой беззаботности социального окружения. Зеленщики рассказывали долгие истории, продавцы мороженого шутили, даже постовых на улице хватало на улыбку. Tere was something swinging in the air, что-то витало в воздухе, даже при том, что город в известном смысле был на особом положении.
Север поставил меня перед самой собой. Внезапно я поняла, что такое разобщенность.
И холод.
XIX. Сквозь снег
В январе 1951 года мы перебрались в Цюрих. Папа, мама, мой трехмесячный брат, я и все наше добро. Мы отправились в путь на олдсмобиле с летними шинами. Не имея представления о том, что ждет нас на севере.
Первой неожиданностью стал снег, стена из снега на Готардском перевале. На повороте нас вынесло с дороги прямо в такую стену. Она оказалась к нам милостива, заставила остановиться, но не оставила на капоте ни единой вмятины. Несколько маневров и можно ехать дальше. Все дальше, дальше, этот мотив я уже хорошо усвоила. Только вот почему так, мне было неведомо. Меня никогда и не спрашивали. Папа, как я узнала позже, хотел перебраться в демократическую страну. Хотел стабильности для себя и своей семьи. И вот мы едем сквозь снег.
Думаю, меня не просто удивил это неприветливый зимний ландшафт, я была еще и напугана. Стена есть стена. Нам повезло. Хороший знак? Отец был убежден в правильности своего выбора, но гарантий не было никаких. Мы не были политическими беженцами, и только от благосклонности швейцарских властей зависело, дадут нам разрешение на пребывание или нет. У отца были кое-какие контакты по работе и его вера. Больше ничего.
Отец был кормчим, который вел наш корабль через рифы.
В ребенке, которым была я, бушевали противоречивые чувства. Позади осталось море, свет. Никогда я еще не видела таких гор. И такого количества снега. Никогда мы не ездили по такой извилистой дороге, вверх и вниз, и снова вверх и вниз, до тошноты. Где-то посреди пути была одна ночевка, ради маленького брата, но не только.
Это было бесконечное путешествие, полное препятствий. И я знала, что теперь все будет по-другому.
В Цюрихе мы поселились в меблированной квартире, в которой раньше жил китайский писатель Лин Ютань. В черном книжном шкафу стояло несколько его английских книг, как бы в знак приветствия. Три комнаты, прихожая, кухня, ванная и балкон. Но останемся мы здесь или нет, было еще неясно. Повсюду чемоданы, полная готовность к отъезду. Отец молчал и ждал. Ожидание длилось неделями. Потом начались разговоры о Лондоне. Это означало: собираться и двигаться дальше. Но вышло все по-другому. Неожиданно – очевидно, в самый последний момент – дверь открылась, и нам разрешили остаться. Один сотрудник полиции, ведающей делами иностранцев, походатайствовал за нас.
Новость пришла вместе с весной, вокруг дома цвели желтые форсайтии.
Значит, здесь. Чемоданы прочь, скорей на воздух. На лужайке играли дети. За домом были качели, который стали моим любимым местом. С высоты я видела по левую руку от себя лес. Он тянулся по склону вниз, к ущелью, где текла речушка Веренбах, и поднимался с другой стороны. Буки, ели, прозрачная темнота. Какое-то время я держалась на почтительном расстоянии, потом отважилась войти в дебри, где пахло смолой и гнилью. Что-то все время шелестело, и издалека доносился шум воды. Меня не покидало чувство, что я участвую в чем-то таинственном. Это были мои первые шаги в самостоятельность.
В лесу или на краю леса я играла в «сейчас». Я кричала «сейчас», слушала эхо и знала, что «сейчас» уже прошло. Только произнесешь, и настоящее опрокидывается в прошлое, словно навзничь падая в море. Но море было далеко, поэтому я довольствовалась эхом. Эхо делило время, которое я подстерегала, чтобы разгадать. О будущем я не думала. «Сейчас». И снова «сейчас». Я считала секунды или удары сердца. Пока не начинала кружиться голова. И я цеплялась за куст, обрывала листья, только чтобы обрести устойчивость. Игра стала наваждением. На самом деле я убегала от нее, только когда сон смывал меня в забытье. Во сне исчезали рамки времени и границ. Не было рядом чемоданов, напоминавших о том, что есть какое-то «дальше». Я проваливалась в мягкое «нечто» и отдавалась потоку. Сон давал чувство защищенности, вне времени и пространства.
Ребенок спал много, хотя младший брат то и дело его будил. Ребенок рос во сне, усваивая то, что было пережито днем. Дни были полны нового. Сотни чужих слов стучались в ухо, требовали: запомни меня, пойми меня. Ребенок учил литературный немецкий язык и одновременно диалект, на котором здесь говорили все. Двойная нагрузка. Один говорил «schauen», другой «luege», и так во всем. Голова кругом. Ребенок старался изо всех сил, но пожинал лишь смешки. Соседским детям он казался смешным. Смешно было, что он коверкал слова, что в холодные дни ходил в длинной цигейке, что всегда оказывался чуть в стороне. Один раз они кричали: у твоей мамы ногти красные, фу! В другой раз: а ты – католичка, фу! Ребенок обижался, но виду не подавал. У них было численное превосходство, и они были на знакомой территории, новичку оставалась лишь тактика выжидания. Их звали Фронели, Майели, Урсели. И Рюди, Пойли, Эмиль. Они держались вместе, неразлучные тройки, хотя бывало, что и ссорились. Когда ребенок получил доступ в их игры, в их хижины и вигвамы, конфигурация изменилась: девочки образовывали уже четверку или распадались на двойки с меняющимся составом. Майели была девочкой кроткой, носила обычно голубое, на рожон не лезла; Урсели – с веснушками, у нее были длинные светлые косы и красное короткое пальто, она любила задаваться и командовать; Фронели была с фантазией и русыми волосами, с ней можно было без конца качаться на качелях и мечтать, просто так. И это ребенку нравилось больше всего. Случалось, они играли все вместе в индейцев, мальчики и девочки.
Тогда они забирались в полотняную палатку, ярко раскрашенные, как индейцы, мальчики с украшениями из перьев на голове и самодельными луками и стрелами, девочки в пестрых юбках. Вместо трубок мира изо рта торчали стебли солодки. Время от времени мальчики уходили на охоту, а девочки оставались в палатке готовить травяной отвар. По расстеленной скатерти ползали жуки. Один раз мальчишки притащили раненую кошку, а в другой раз закинули в палатку дохлую ящерицу. Противно, возмущались юные индианки. Мальчики торжествовали.
Когда ребенок после долгого сидения в сумраке палатки вставал и выходил наружу, мир казался ему другим. Дом виделся покосившимся и серым, луг перед ним был словно сбрит. Только лес годился для приключений: сочно-зеленый строй деревьев, над которыми сгущались пышные облака.
Что за вид у тебя, говорила мама. Ребенок хватал себя за голову. Непроизвольный жест, который на севере стал привычкой. Словно ребенок хотел удостовериться, кто он. И где.
ХХ. Санки, склон
Это было лето? Все привезенные из Триеста пляжные платья висели в шкафу, не годные в этих широтах. Если ненадолго и становилось тепло, то проходила гроза и уносила тепло прочь. Влажность висела в воздухе, паром поднималась над лесом, образовывала облака, которые проливались дождем. Дождь шел бесстыдно часто. Шел словно назло.
У младшего брата были короткие темные волосы, кривые ножки и прелестная застенчивая улыбка. Лежа на животе, он с любопытством поднимал голову и барахтался, делая первые попытки ползти.
Потом появилась Герда, няня и помощница по хозяйству. Она была из Германии. С ней я наблюдала, как лес меняет свой цвет и теряет лиственный наряд. Каждый день я собирала красные, желтые, пестрые листья, из которых дома выкладывала узоры. Листья так и лежали, пока не становились блеклыми и серыми. Шуршащими и легкими. Я сдувала их со стола.
