Изидор Окпевхо - Последний долг
Я была дома. Огеново прыгал во дворе через жердочку и разбил голень. Я промыла болячку и стала втирать в нее пальмовое масло. И тут я увидела, что к нашему дому идет Одибо. На лице его, как всегда, мрачное, недовольное выражение, чем ближе, тем ниже он опускает голову и тем больше ноги его заплетаются. Кажется, он идет сюда против воли. Если бы я не знала его, то сказала бы, что лицо у него такое из-за кричащего зноя полудня. Но мне все равно. Если я предоставлена на их милость — а я знаю, что так и есть, — тогда я должна примиряться с любыми их настроениями. Собаке какая разница, бросают ей мясо наземь или дают на чистой тарелке?
— Надеюсь, ничего не случилось? — спрашиваю я.
Ибо он уже вошел в дом, но не взглянул на меня, но пожелал доброго дня и нервно рыщет глазами, точно собака, выискивающая блох.
Нога Огеново лежит на моем колене, моя правая рука в пальмовом масле прикрывает болячку. Одибо переминается с ноги на ногу, потом за моей спиной упирается в степу плечом без руки. Он глядит в дверь мимо меня и моего сына, как всегда, жалкий и недовольный. Я вздыхаю и продолжаю втирать масло в болячку. Наконец я не выдерживаю.
— В чем дело? — Мне не нравится это молчание и человек, зловеще возвышающийся надо мной и моим сыном. — Вы мне что-то должны сказать?
— Он сказал, приходите.
Я поднимаю глаза.
— Сейчас?
— Угу.
Я вздыхаю и снимаю с колена ногу Огеново. Я слышу, как человек за моей спиной садится на пол.
— Наверно, я должна запереть дом и взять Огеново с собой? — говорю я.
— Он сказал, чтобы я остался здесь с мальчиком.
Он по-прежнему не глядит на меня или, может, изредка бросает взгляды украдкой, ибо я почти ощущаю прикосновение его глаз. Мне становится стыдно. Солнце уходит, но свет дня еще очень ярок, и, конечно, еще не пришла пора людям садиться за ужин. Я могу выбрать одно из двух или трех. Если я собираюсь откликнуться на срочное приглашение Тодже, я должна идти немедля и поручить Одибо накормить моего сына, когда придет время ужина. Но я не могу оставлять сына на попечение этого человека, я не знаю, какой едой он его накормит. Поэтому мне придется отложить ужин до возвращения от Тодже. Но к тому времени он будет слишком голодным…
Я гляжу, что у нас есть на кухне. Ничего приготовленного, что мой мальчик мог бы съесть в положенный час. Поэтому я решаюсь. Все время, что готовлю сыну еду, я чувствую на спине обжигающий взгляд безумца. Пусть. Я согласна им подчиниться, я вижу, что теперь у меня нет выхода. Если они перестанут нам помогать — по любой причине, — нам останется только сидеть и ждать голодной смерти. Выйти к разъяренной толпе на базар или протянуть ноги от голода дома — одно и то же…
Суп мы доели — я могу быстро состряпать эбу, чтобы у Огеново был настоящий ужин. К счастью, на полке над очагом осталось немного сушеной рыбы. Я отламываю от нее приличный кусок. Это — как божий дар. Ибо, если бы мне пришлось варить все от начала до конца, могло бы пройти столько времени, что у меня появилось бы две опасности — неудовольствие моего нового господина и покровителя и приближение комендантского часа. Поэтому я спешно кладу рыбу на стол, бросаю в тарелку две полные пригоршни гарри и заливаю водой. Затем я сливаю всплывающий сор, добавляю воды и бросаю в гарри щепотку соли. В мгновение ока мой мальчик сидит за наскоро приготовленным ужином, а я в это время торопливо моюсь в тазу.
Я возвращаюсь в комнату, когда Огеново закончил ужин. Моя торопливость говорит ему, что я собираюсь уйти из дома. Он глядит на меня, затем на Одибо, сидящего на полу, который с тех пор не сказал ни слова. Собираясь, я бегаю из комнаты в комнату. Огеново следует за мной по пятам. Он оставил тарелки на полу.
— Ты забыл, что тарелки надо отнести на кухню? — говорю я.
Он поднимает и уносит их, чтобы они не мешали мне видеть его вопрошающий взгляд.
— Мама, — говорит он наконец.
— Что?
— Куда ты?
— По делу. И перестань ходить за мной, как полицейский, слышишь?
Он останавливается. Одного взгляда на усевшегося Одибо ему достаточно, чтобы понять, что я действительно ухожу из дома. Он сам опускается на пол, на лице уныние. Я так уходила и раньше, он знает, что ничем не остановит меня. Даже слезами.
Вскоре я одета и готова. Я бросаю последний взгляд на сына — клянусь, я осталась бы, если бы могла. Ужасно быть на милости посторонних людей, рабой принуждения, против которого не можешь бороться. Мальчик — единственная причина, по которой я еще сопротивляюсь. Может быть, не единственная. Ибо мне следовало бы остаться дома, чтобы доказать, что я верю в своего мужа, что, даже если они с ним сделают что-то ужасное, долг жены — вынести все до конца. Но и мальчик — достаточная причина. В нем я всегда вижу перед собой моего мужа, в нем всегда напоминание о моем долге любить и оберегать память о том, кому я обязана всем. Я подхожу к нему и глажу по голове, едва сдерживая слезы отчаяния.
— Я скоро вернусь, сынок, — хочу я его утешить.
— Почему ты меня не берешь с собой?
— С тобой здесь побудет Одибо. — Ответ мой жалок. — Так что ничего не бойся, понял?
Он неуверенно глядит на Одибо, кивает и крутит полу рубашки, губы надуты.
Я смотрю на Одибо. Я знаю, что вряд ли могу рассчитывать на добрую волю того, кто вошел в мои дом и не поздоровался — даже не взглянул на меня, — как будто он пришел получить долг. Но я убеждена: если Тодже прислал его покараулить моего сына, пока меня нет дома, он выполнит приказ Тодже. Это я понимаю. Под кажущейся враждебностью в этом человеке — нерассуждающая покорность собаки. Или, может, виной всему однорукость. Ибо, когда он уселся на пол, я заметила, как он пытается скрыть уродство, как бросает опасливые взгляды, словно думает, что все обязаны глазеть на его культю.
— Пожалуйста, присмотрите за Огеново, — говорю я. — Чтобы он не убежал из дому.
Он ерзает, мычит и кивает в ответ — как всегда, не глядя. Если бы было мирное время, — думаю я. Я знаю, что могла бы ни о чем не просить. Я уверена в этом. Но если я нахожусь лицом к лицу с возможным убийцей моего сына, я по крайней мере имею право на ответное слово. Если бы было мирное время…
По дороге я слышу вечернего петуха и понимаю, что до комендантского часа времени мало. Никто со мной не здоровается. Я ни с кем не здороваюсь. К этому я привыкла. За то, что я до сих пор жива, я должна быть благодарна майору. Если бы он в открытую не объявил, что будет защищать жизнь и свободу передвижения таких, как я, как могла бы я идти по улице, когда вечерний петух призывает к покою, а я на каждом шагу встречаю злобные лица людей, которые не только делают вид, что меня не замечают, по даже желали бы, чтобы я сгинула, — как я могла бы идти на свидание с добротой, которой я не могу сказать: нет!
А еще спасибо комендантскому часу. Без него могло бы произойти что угодно. Они бы могли схватить моего сына и меня в полночь и без шума прикончить. Или могли бы тайно поджечь наш дом. Или сейчас, когда смертоносные орудия войны валяются в джунглях и на тропинках, как обыкновенные камни, они могли бы бросить одну такую штучку в окно и разнести на части меня и моего сына. Но слава богу, они сами берегут свои жизни и не переступят своих порогов, когда военный приказ запрещает хождение после половины восьмого. Кроме того, сейчас через дорогу от нас, у городского совета, поставлен солдат, он там весь день и, наверно, всю ночь. Если бы что-то нам угрожало, мой отчаянный крик призвал бы его на помощь, хотя его долг — сражаться с мятежниками, а не защищать жизнь мятежницы.
Я подхожу к дому Одибо и понимаю, что Тодже уже там. Его велосипед стоит у дерева перед входом. Дверь приоткрыта. Я подхожу и тихонько стучусь. Ответа не слышно. Я озираюсь. Никого из взрослых поблизости нет. Только голая маленькая девочка какает в углу двора. Она так упорно глядит на меня, что во мне просыпается чувство вины: то ли потому, что я мешаю ее уединению, то ли потому, что торчу у чужого порога и озираюсь, как осмотрительный вор.
Я отворачиваюсь и осторожно открываю дверь. На постели справа лежит мой большой благодетель. Я не могу поверить своим глазам. Большой старый щеголь, разодетый и величественно уснувший! Волосы торжественно напомажены и тщательно расчесаны на пробор от виска до плеши. На лице — пудра, на шее — щедрый слой талька, тонкие кольца пота подчеркивают морщины. Его рубаха без ворота, с длинными рукавами — безукоризненно белая и для спящего человека чересчур аккуратно расправлена на коленях. Его халат — восемь ярдов жоржета в ярко-красную клетку — тоже свисает чересчур аккуратными складками. На его ногах — до блеска вычищенные черные ботинки на толстой подошве. Одна нога покоится на полу, другая, правая, во всю длину лежит на краю постели. Из-под халата виднеется толстая волосатая ляжка. Стыдно признаться, но неожиданное столкновение с приметами мужественности пробудило во мне женщину, столько времени продремавшую в страхе и пренебрежении. Я быстро отвожу глаза, но успеваю заметить блестящий белый платок у его правой руки на постели. Постель, простая бамбуковая кушетка, которую я видела в прошлый раз, преобразилась в нечто роскошное. Бесконечные складки полосатого синего покрывала и две подушки. Великолепие, полная противоположность всему остальному в доме.
