Александр Покровский - Бортовой журнал 2
– Каха потом, а сейчас поедем посмотрим Тбилиси.
– А Каха мне даст интервью? – спросил я с некоторым сомнением в голосе. Я уже второй день в Тбилиси, и интервью с Кахой мне пока только обещают.
– А куда он денется, – был мне ответ. После этого мы поехали в ту церковь, где похоронены Грибоедов и его Нина. Это небольшая церковь на горе. В Тбилиси все на горе или же под горой.
Храм пятнадцатого века.
– Или семнадцатого, – говорит Георгий.
На стенах темные деревянные панели, расписанные ликами святых и сценами из их жизни. Тихий храм. В углу, рядом с печкой, три девушки из хора поют.
В Грузии давно нет центрального отопления. Все отапливается такими вот печурками.
От них гибкая металлическая труба идет в окно. Топятся или газом из баллонов, или дровами.
Дров здесь много. Сейчас на улице около восьми градусов, так что в церкви можно замерзнуть.
Девушки хорошо поют. В Грузии вообще хорошо поют.
Рядом с храмом небольшое кладбище. Тут и могилы Нины и Грибоедова. Они самые роскошные.
Здесь же и памятник матери Сталина.
– У нас есть и музей Сталина. Грузия страна маленькая. А Сталин все-таки был частью и нашей истории. Так что есть у нас и его музей, – говорит Георгий.
Памятник датирован 1937 годом. Черно-белый мрамор. Все очень скромно.
– Сталин приезжал хоронить свою мать?
– Нет. Он здесь многих посадил, поэтому не приезжал. Здесь на кладбище похоронены разные выдающиеся люди. Вот могила математика. Он на космос работал. Вот могила актера. Он «Отца солдата» играл. Вот могила матери Софико Чиаурели.
Все очень скромно. Плита – надпись. Иногда – театральная маска.
– Хорошее у нас тут кладбище, правда? – говорит Георгий. – Вот они здесь лежат. И отсюда виден весь Тбилиси, посмотри.
Тбилиси действительно виден – горы, скалы, сосны и дома, дома, дома, много церквей, Кура, Авлабар.
Тишина. На душе становится неторопливо, спокойно. Восток– куда спешить?
– В Тбилиси все возвращаются, – говорит Георгий. – Нас же мало. Все друг друга знают. Вот если говорят «Эдик» – значит, говорят о Шеварднадзе. Он сейчас на даче живет. И охрану ему оставили. Его у нас так называют. Он тоже часть нашей истории, и когда про него говорят без уважения, то мне неприятно. Мы же тут все друг друга знаем.
У нас на визитке у человека может быть написано: «Тбилиси. Спросите Гиви».
– И у любого на улице спрашиваешь, и он покажет нужного Гиви?
– Конечно.
– И двух одинаковых Гиви не бывает?
– Двух не бывает. Даже если его зовут Гиви, у него другое прозвище. Вот Бендукидзе здесь зовут Каха. Если говорят: «Каха» – то имеют в виду его.
– И он мне даст интервью?
– А куда он денется, – слышу я в ответ.
* * *Когда меня спрашивают: «Действительно ли на флоте так вкусно говорят?», я с гордостью отвечаю: «Теперь говорят!»
На самом деле, конечно, и до меня были на флоте люди, изобретавшие потрясающие эпитеты. Когда утром командир появляется перед строем, он обязательно должен что-то сказать, и в эту минуту строй замирает в предвкушении. Это почти традиция: подчиненные хотят услышать от своего командира нечто неординарное, и есть такие командиры, которые не обманывают этих ожиданий.
Почему от командира ждут необычных, вкусных слов? Наверное, потому что их может произнести только человек, мыслящий не так, как все. То есть от командира ждут чего-то неожиданного. Непредсказуемого. Может быть, потому, что люди чувствуют, что такой человек и в бою примет неожиданное, но верное решение. На флоте это жизнь. То есть от быстрого, правильного решения командира зависит жизнь экипажа. Скорее всего, люди доверят свою жизнь человеку, не теряющемуся ни при каких обстоятельствах.
Вот почему такое внимание обращено на то, как и что человек говорит. Ум не скрыть.
Ценится только ум. Умение владеть ситуацией.
Много ли выражений придумал я сам? Конечно много. Но, повторюсь, особый, вкусный язык был на флоте всегда. Я его только немного выделил, где-то поправил, добавил или усилил. Это как работа дизайнера, который вошел в комнату и переставил мебель, добавив немного кое-чего. Так что я – человек, переставляющий мебель.
* * *Летом на Неве поставят плавающий фонтан, струи которого будут управляться компьютером.
Говорят, что центральная струя будет в два раза выше чего-то, не помню чего. А еще говорят, что в середине будет поставлена фигура Путина, разрывающего пасть Ходорковскому.
* * *Ваше, можно сказать, сиятельство!
Граф! Душа моя! До чего же хорошо!
Осклизлыми руками, губами, постепенно расползающимися в глупой ухмылке, и глазами, полными вчерашней похмельной влаги, присягаю и клянусь вам в преданности и неизменном своем расположении!
Не щадя живота своего, ничем не береженного от послеобеденных бурлений, всхлипывая поминутно, и прочее, и прочее.
Словом, прими уверения.
* * *Лейпциг.
Мы прилетели во Франкфурт-на-Майне и от него поедем в Лейпциг на автобусе. Четыре с половиной часа. Напряжение для седалищного нерва, но придется выдержать ради книжных дел.
В Лейпциге ярмарка, вот меня и пригласили вкупе с другими писателями – Андреем Константиновым, который написал «Бандитский Петербург», Марией Семеновой, которая написала «Волкодав», и еще Павлом Крусановым, который не помню что написал.
Приглашен еще и Александр Невзоров, тоже ставший писателем. Он создал «Лошадиную энциклопедию» – тяжеленный труд килограмма на три (мелованная бумага, фотографии, фотографии, фотографии: Невзоров на коне, Невзоров с конем, потом где-то под конем, рядом с конем и вместо коня).
Злые языки говорят, что после этой книги появилась поговорка: «Если б я имел коня – вот это был бы номер, а если б конь имел меня, то я б, наверно, помер!»
Врут, конечно, я ее слышал давным-давно.
По дороге в Лейпциг поля, поля, фермы, поля.
Погода – серый день морозный, а по обочинам сидят хищные птицы.
Я нигде не видел такого количества хищных птиц: филин, кобчик, ястреб-тетеревятник, скопа, коршун. Коршунов больше всего. Полным-полно. Просто страна коршунов.
А еще тут косули прямо на полях, лисицы, зайцы. Видел двух зайцев размером с небольшую собаку. И везде все ухожено. Все обработано.
В Лейпциг въехали только через шесть часов – на дорогах пробки, тащились за грузовиками. Германия – страна грузовиков – здоровенные фуры.
При въезде в город почудилось, что я в предместьях Питера – те же дома «кораблики», облупившиеся стены, граффити везде.
Запустение, брошенные дома, какие-то фабрики, стекол нет.
Социализм еще не пройден. Такое впечатление, что люди покинули город – встали и ушли. Грустно.
Но в центре города – уже красивые дома, бесшумные трамваи. И как им это удается – бесшумные трамваи?
А еще у них все разрыто и вокруг грязь. Но это не наша грязь. По ней пройдешься, и штаны чистые, а по нашей грязи – через два шага все замызгано, надо брюки стирать.
И почему это так? И солью никто не посыпает дороги – просто удивительно.
Ярмарка отнесена в конец города. До нее на трамвае минут сорок. Народу – тьма, вот они где все, лейпцигцы. В субботу вообще не пробиться. Детишки лет по восемнадцати являются в карнавальных костюмах. У них если в костюме, то проход бесплатный.
Все-таки семь с половиной евро.
Ярмарка – стеклянные купола с трубами-переходами внутри.
У нас два стенда: питерский и московский. Стоят рядом. Наши немедленно посмотрели, чей лучше, потом пришли и со вздохом: «Наш-то лучше!»
Ну и слава тебе, Господи, все нам радость-то!
Мы выступали перед публикой. Каждый в свой день. Мой день последний.
А до этого – «круглый стол» питерских писателей. Тема: «Писатель – это как что? Как пророк или как мастер?»
Я сказал, что писатель – это как болезнь, чем привлек к себе внимание.
Меня переспросили, попросили уточнить. Я уточнил: нормальные не пишут.
Пишут всякие ненормальные, например я, после чего я пригласил всех послушать меня на следующий день.
На следующий день народу пришло много. Всем хотелось услышать от меня еще чего-нибудь. О ненормальных. И я не обманул ожидания. Битый час я говорил о море, о подводниках, о своих книгах, о своих предках, опять о подводниках и о том, что я – ветеран холодной войны.
Потом показал им отрывки из фильма «72 метра».
Потом со стенда украли половину моих книг. А-а-а… пущай тащат.
Тащат-то бывшие советские граждане. Они теперь живут в Германии на социале – это за квартиру за тебя платят и дают пособие, но тебе много чего нельзя – почти все нельзя. Например, нельзя зарабатывать (потому что ты на пособии). Но тебя могут привлечь на работы – за один евро в час. Но денег ты не получишь, потому что ты на пособии. Вот такие дела. Клетка – но просторная.
И полное забвение.
А вечером были походы в немецкие рестораны за сосисками и пивом. Немцы вечерами сидят в настоящих немецких ресторанах – там большой стол с лавками с обеих сторон.
