Фабрис Каро - Фигурек
— Знаешь, мама, никогда в жизни у меня еще так хорошо все не складывалось.
Она быстренько заменяет озабоченность на лице нежной, исполненной материнской гордости улыбкой, затем снова начинает терзать мясо, тщательно выверяя толщину ломтей. Мама всегда и все в жизни делает именно так, если, конечно, можно говорить о жизни, когда ты постоянно все выверяешь и прилагаешь столько стараний.
Мы возвращаемся в столовую и обнаруживаем, что разговор тут идет все еще весьма оживленный. Таня — истинный виртуоз, она способна вдохнуть жизнь в любую мертворожденную дискуссию, способна вернуть в состояние бодрствования и поддерживать дальше любое впавшее в спячку обсуждение, в этом ей помогает смесь из эрудиции и хирургически точной психологии. Каждый вопрос и каждый ответ взвешиваются на ювелирных весах. Мне ничуть не жаль двух тысяч евро, которые придется-таки отдать за то, чтобы она продолжала меня обслуживать. Если и после этого я не займу в ее жизни такое же место, как Лоран Бонне, останется лишь разувериться в силе привычки.
Папа пробует вклиниться в философскую дискуссию со сведениями о ловле радужной форели, но его отбрасывает накатившей волной, настолько сильной, что старик летит назад на берег, прямо носом в песок. Жалко его… По крайней мере, промелькнувшее сожаление выражено именно такими словами, но на самом деле я жалею себя самого, когда стану таким, как папа.
49Чего мне не хватало, так это близости, ну, хоть немножко. Ну и купил дополнительный час после ужина — пойти с ней в бар, чтобы выпить по последней чашечке кофе. Две тысячи евро как раз для такого в основном и предназначены. Что же до того, как я собираюсь возместить этот долг, то лучше пока побыть страусом…
Таня вешает курточку на спинку стула, кладет пачку сигарет на стол. Я заказываю два кофе, даже ее не спросив, — бестактность фаллократа, оплошность патриарха. Она прикуривает, выпускает дым через ноздри.
— Мы кого-нибудь ждем?
— Нет-нет, никого специально не ждем. Просто часок расслабимся, снимем напряжение после выдержанных за ужином испытаний.
— Ваш брат очень умен.
— Да уж, что ему досталось, то досталось. Но и мне грех жаловаться: у меня зато большие пальцы на ногах просто великолепны, у него куда как хуже слеплены.
Смешок сквозь сжатые губы звучит вполне естественно. Я решаю пойти в наступление на призрак Лорана Бонне, мне необходимо знать о нем больше. От этого мое здоровье зависит, черт побери!
— А… а ваш другой клиент… который вроде меня… он давно вас нанял?
— Простите, не могу сказать: служебная тайна. Вы, как и я, прекрасно знаете, что секретность — один из самых существенных параметров, обеспечивающих успешную работу Фигурека. И знаете, что нарушить тайну — проступок из самых тяжелых, это влечет за собой наказание, так что…
Она делает рукой жест — как будто застегнула губы на молнию.
— …вот представьте, что я рассказывала бы о вас другим своим клиентам…
— Я был бы польщен!
— Не стоит так думать. Следует оставлять интимную сферу такой же чистой, какова она была в самом начале, — таков наш девиз.
— Или такой же грязной.
— Или такой же грязной, вы правы. Как бы там ни было, мы ни во что не лезем. Мы не психологи и не работники социальной службы. Приходим, проводим время, а потом уходим, стараясь не оставить следов.
Вот это, Таня моя Таня, тебе совершенно не удалось!
Она нехотя потягивает кофе, губы у нее тонкие, изящно очерченные. Впрочем, впечатление изящества и утонченности производит она вся целиком, все в ней дышит изяществом, даже движение, которым она берет сигарету: Таня словно ласкает бумажную палочку, извиняясь за то, что приходится ее выкурить. Время от времени она возвращает за ухо выбившуюся каштановую прядь, и пусть все на свете девушки делают то же самое, ее жест — уникален, это жест, свойственный ей одной, он…
— Вы не забыли принести вашу рукопись?
Ну, знал же я, что забыл что-то!
50Видение случается, когда я, весь еще переполненный Таней, возвращаюсь домой. В десяти метрах от меня, за окном бара, где воздух стал голубым от дыма, рука Клер лежит на руке мужчины, который вовсе никакой не Жюльен, и они смотрели бы друг на друга влюбленным взглядом, если бы выражение «смотреть влюбленным взглядом» имело хоть сколько-нибудь определенный смысл.
Клер сияет. Увидеть на ее лице такое выражение — все равно что увидеть выражение покорности и смирения на лице моего брата — или этикетку «Mouton- Rothschild»[28] на бутылке с газированной водой.
Что же до этого типа — Анри? — то он не только ничем не напоминает Жюльена, но очень вероятно, что он и слыхом не слыхал о Марке Тоеска[29] и «Partenaire particulier»[30]. Анри под пятьдесят, у него седые виски, он явно посещает фитнес-клуб, у него темно-серый костюм и синие глаза, причем синева эта ясно говорит о высокомерии и желании властвовать.
И тут же место Тани в моем сердце занимает эта травмировавшая меня сцена — говоря о травме, мне ею нанесенной, я ничуть не преувеличиваю. Ну и что теперь делать? Как мне себя вести? Какой должна быть наиболее естественная и здоровая реакция на увиденное? Чью сторону мне следует принять, в каком из двух лагерей оставаться? Поскольку речь идет именно об этом. Конечно, с Жюльеном мы ближе, тут нет сомнений. Но, тем не менее, тут нельзя основываться на личных предпочтениях, сейчас главное — спасти пошатнувшийся брак. Легкомыслие недопустимо! Малейшее неверное движение — и они неизбежно рухнут в пропасть, а за ними и я, в полном соответствии с эффектом костяшек домино.
В конце концов побеждает осторожность, и я решаю ничего Жюльену не говорить. В конце концов, вполне может быть так: Клер попросту дожидается подходящего момента, чтобы все объяснить ему сама, — если, конечно, в ситуациях подобного рода могут существовать подходящие моменты…
Клер… Кто бы мог такое про нее подумать? Тем не менее я не вижу причин, которые заставили бы ее скорее, чем любую другую женщину, примириться с убожеством своего существования. Меня все это удивляет только потому, что до сих пор Клер даже и намека не сделала на то, что чем-то недовольна — собственно говоря, именно это и должно было меня насторожить: молчит тот, кто предпочитает действие. Нужно всегда опасаться людей, которые ни на что не жалуются.
Завтра в полдень мы встречаемся с Жюльеном, надеюсь, он не сможет читать на моем лице, как в открытой книге.
51— …вскрыла вены, понимаешь, она вскрыла мне вены, теперь от этого не оправиться, это точно, ну, как мне это пережить? Я не боец, я совсем не боец…
Он заходится рыданиями, уронив голову на столик, я едва успеваю отодвинуть его остывший кофе. Ох, зря я сказал ему, сам не знаю, какая муха меня укусила. Жалко, жалко… И единственное, что мне приходит в голову сделать, — это легонько похлопать его по спине, говоря, что, может, все еще уладится, да и то я никак не поймаю нужную в таком случае интонацию. Он воспринял это известие куда более страстно, чем я ожидал. Я-то думал, что у него серьезные подозрения и что мое сообщение его не слишком удивит, а оказывается, что в любом подозрении кроется девяносто девять процентов надежды.
Внезапно Жюльен поднимает голову, волосы его растрепаны, в глазах слезы, от него на сто верст несет печалью, ни дать ни взять брошенная на обочине собака.
— Скажи, а каков он из себя, этот тип? Если уж на то пошло, лучше мне знать, что он собой представляет!
— Думаю, его внешность тебя успокоила бы. Этакий бизнесмен на исходе карьеры — девушки бросаются на шею таким дяденькам, чтобы обрести подобие папаши. На мой взгляд, в Клер с запозданием проявился Эдипов комплекс, а фантазмы подобного рода длятся месяц, никак не дольше.
Я горжусь импровизацией: вроде бы моя выдумка его совершенно успокаивает. Он вытирает глаза рукавом.
— Думаешь?
— Уверен. Дай ей возможность дойти до конца, и она вернется к тебе совершенно обновленной.
Он берет себя в руки — надо сказать, довольно быстро, несколько секунд сосредоточенно смотрит на стол, потом хватает свой кофе и заглатывает его с таким удовольствием, словно тот хоть куда-то годится.
— А знаешь, на самом деле мне не следовало удивляться тому, что Клер стала искать кого-то на стороне… Ну что, что я предлагал ей из совсем уж захватывающего?.. Теперь понимаю: она растеряла свои идеалы, живя рядом со мной, — во мне нет ничего от архетипа прекрасного принца, который грезится всем девочкам… Клер, моя Клер, моя бедная Клер… Все эти годы она прожила рядом с огромным, чудовищным желудком, страдающим отсутствием аппетита и потому переваривающим мечты и сны, как нормальный желудок переварил бы печенье к аперитиву… Я всё превратил в бесформенную, безвкусную кашу только ради того, чтобы хоть чем-то заполнить свои пустые дни… Несчастный, несчастный, несчастный кретин!..
