Самуил Шатров - Кое-что о Васюковых
Тут встает наша знаменитая задавака, будущая фифа на высоких каблуках, несчастная Юлька Пар-мачева и говорит, что она с детства боится коров. Она не хочет никого пасти. Она хочет стать артисткой и будет лучше участвовать в кружке художественной самодеятельности.
Все ребята, понятно, на нее зашикали. Я вспомнил про папу, встал и сказал:
— Мой папа спозаранку каждый день пас коров. Ему не было стыдно. А Юльке стыдно. А вот пить молоко ей не стыдно!
Юлька заверещала не своим голосом, что она не будет пить молоко. Дома мама дает ей за каждый стакан молока два рубля — и то она це пьет. А здесь она не притронется к стакану за десять миллионов рублей! Опять поднялся шум, и я закричал:
— Запишите меня на пастьбу первым!
И тут все сразу захотели записаться, потому что боялись, как бы Федор Кузьмич не выздоровел раньше срока и те, кто будут последние в списке, вовсе не попадут на пастбище.
Со следующего Дня мы начали пасти коров. Я первый погнал их на пастбище. Я сделал дудочку и играл на ней, чтобы им было весело во время еды. Иногда я сам срывал траву и с рук кормил Анюту — белую корову с желтым пятном на боку. Пятно было похоже на Африку, которая нарисована на географической карте. Анюта медленно жевала траву, громко хрумкала, пускала слюни и смотрела на меня блестящими и добрыми, как у жены Косенкова, глазами. И я думал, как обрадуется папа, когда узнает, что и я спозаранку взял бич.
Папа и мама приехали к нам в родительский день. Мама осмотрела меня с ног до головы и даже заглянула в уши. Папа сказал:
— Ну, как живем-можем?
— Живем ничего. Я теперь лагерный чемпион по бегу в мешках.
— Это, понятно, для семьи большая радость, — сказал папа. — Какие еще имеются достижения?
— Знаешь, какую я кровать нашел!
— У тебя не было кровати? — испугалась мама. — Ты спал на полу?
— Нет, мы железный лом собирали.
— И ты тащил на себе большую кровать? Отец, ты слышишь, как они отдыхают?
— Мама, — сказал я, — учтите, что железный лом — это хлеб для домен!
— Хорошо, мы учтем, — сказал папа. — Что вы еще делали?
— Вскопали грядки на огороде.
— А зябь вы <не поднимали?! — рассердился папа. — Фекалии на поля не вывозили?
— Теперь мне все ясно, — сказала мама. — Они не отдыхают. Они выполняют планы. То-то, я вижу, на нем лица нет!
— У меня есть лицо, — сказал я.
— Предположим, есть, — сказал папа. — Чем вы еще занимались?
— Я пас коров.
— Коров! Господи! Что это, пионерский лагерь или трудовая колония?! — закричала мама. — Тебя сюда послали по приговору суда?
— Я сейчас им устрою веселую жизнь! — сказал папа.
— Устрой, устрой им веселую жизнь! — закричала мама.
— Папочка, милый, — сказал я, — ты же сам спозаранку…
— Что ты там мелешь, что спозаранку?.. Ты пас коров спозаранку.
— Ладно, — сказал папа, — не занимайся демагогией. Мал еще для этого. Где ваш начальник?
И, как назло, из кухни вышел Вадим Герасимович.
— Что здесь творится? — подступила к нему мама. — Посмотрите, на кого он стал похож! Одни кожа да кости!
— По-моему, он поправился, — сказал начальник.
— Это по-вашему. А я говорю: «а нем лица нет! Вадим Герасимович вынул записную книжку, полистал страницы и сказал:
— Вот смотрите: Петя Васюков набрал полтора кило!
— Это что — средние цифры? — спросил папа. — Взвесили всех пионеров и лагерных поваров и вывели среднюю?
— Повара и начальник, понятно, прибавили в весе, — сказала мама.
Вадим Герасимович покраснел и спросил:
— Извините, я не совсем понимаю, о чем идет речь?
— О том, — сказала мама, — » что я посылала сюда сына не затем, чтобы он таскал кровати, швеллерные балки и пас ваш скот!
— В мэтэфэ мой сын может работать и без вашей помощи, — добавил папа.
— Папочка, я сам первый записался, — тихо сказал я.
— Первый, второй, пятый, десятый, а это безобразие! — крикнул папа. — У вас, наверно, в канцелярии не протолкнешься от чиновников, а пасти скот должны дети! Бить за это мало!
Я больше не мог слышать этих криков и тихонько побрел вон из лагеря. Я вышел на луг и наткнулся «а Юльку Пармачеву. Она сидела на траве, и на голове у нее был венок… Она с рук кормила Анюту. Я тоже сорвал пук травы и хотел дать Анюте, но Юлька сказала:
— Иди отсюда, оратор. Сейчас не твоя очередь! Понятно, за такие слова можно было дать Юльке
по венку, но я не стал с ней связываться. Я пошел обратно в лагерь. Здесь меня уже искала мама. Прическа у нее была растрепана, На лице стоялц красные пятна. У папы дергалась верхняя губа. Они поцеловали меня на прощание. Когда они уехали, я даже немного обрадовался. Я пошел в столовую. По дороге меня нагнал Вадим Герасимович.
— Не горюй, — сказал он, — все образуется.
Я погоревал всего один день. Потом все образовалось. Я приехал из лагеря, и мама только три раза вспомнила про коров. А когда к нам пришел дядя Косенков, папин начальник, мама, показывая на меня, Опросила:
— Ну, как вам нравится этот товарищ?
— Герой! — сказал Косенков. — Вырос, поправился, раздался в плечах!
— Он там работал, — похвалился папа. — Даже коров пас!
— Коров? Вот это да! Значит, работяга!
— А как же, — ответил папа. — Работяга первый сорт! Васюковская кость!
Мы открываем театральный сезон…
К нам приехал в гости дядя Коля из Караганды. Вот это дядька! Просто великан! Он носит туфли номер сорок четыре! Он съедает сразу целый батон. Он выпивает по шесть стаканов чаю. Когда он смеется^ в буфете подскакивает посуда, будто во двор въехал грузовик. Такого большого дядьку я еще не встречал.
— Неужели тебе и там весело? — спросила мама. — На тебя разве не действует карагандинский климат, эти морозы, бураны, сильные ветры?
— Когда получаешь такое жалованье, никакой ветер не страшен, — подмигнул папа.
— Ну, а как вы там обходитесь без театра? — не унималась мама.
— У нас есть театр. И, представь, очень неплохой!
— Воображаю, — улыбнулась мама. — Впрочем, ты, вероятно, столько же разбираешься в искусстве, сколько наш глава семейства.
Глава семейства — это папа. Все наши родственники знают, что папа не так хорошо разбирается в искусстве. Зато мама разбирается. Когда к нам приходят гости, папа говорит с ними о политике, футболе и о том, кого из знакомых пошлют осенью на картошку. А мама говорит о театре.
_ Театр для меня самое большое удовольствие в жизни, — опять сказала мама, — Никакие деньги не могут мне заменить этого наслаждения,
— Это точно, — закивал головой папа. — Без театра моя старуха зачахнет в два счета. Ты знаешь, сколько она простояла в очереди за билетами на венский балет «Айсревю»?
— Сутки?
— Неделю!
Дядя только крякнул. Тут вмешалась в разговор тетя Настя, наша любимая тетя Настя, которая тоже не может жить без искусства.
— Я знаю одну интересную историю, — сказала тетя. — Моя приятельница Вика Бондарь стояла как-то в очереди за билетами на концерт Ива Монтана. Сотенным у них был некто Кошеверов.
— Каким сотенным? — спросил дядя.
— Сразу видно, что ты провинциал, — улыбнулась мама. — В каждой большой театральной очереди есть сотенные и тысячные…
— Ясно! Как в Запорожской Сечи, — сказал дядя.
— Так вот, — продолжала тетя, — этот Кошеверов был интересным мужчиной, с такими жгучими глазами, прямым носом и длинными волосами по самые уши. Две недели Вика отмечалась у него в списке. С каждым днем он все больше нравился ей. И она с ужасом начала думать о том дне, когда ей не придется больше ходить на перекличку и разговаривать об искусстве с интеллигентным Кошеверовым в подворотне около зала Чайковского.
Между тем он тоже к ней очень привязался и каким-то особым грудным голосом выкликал ее фамилию.
Вика долго откладывала серьезный разговор с Кошеверовым. Она решила открыть ему свою душу во время концерта.
И вот наступил этот день. Вика пришла на концерт раньше всех, когда буфетчицы еще только расставляли на столах фужеры. Она прошла в пустой зал и села на свое место. Билеты у них были рядом. Она начала ждать. Кошеверов не приходил. Потом появилась какая-то дама и села около Вики.
«Простите, — сказала Вика, — на этом месте должен сидеть один жгучий брюнет». — «Какой еще брюнет?» — «Ну, такой интересный, с длинными волосами», — «С прямым носом?» — «Вы его знаете?» — обрадовалась Вика. «Еще бы! — ответила дама. — Он ободрал меня как липку. Он продал мне билет за семьдесят пять рублей!»
