Ирина Кисельгоф - Журавлик по небу летит
Следующий день начался неудачно. Математичка вызвала меня к доске, а я не выучила линейные неравенства. Хотя я знаю, что такое линейные неравенства. Это горизонтальная пирамидка, где побеждают те, кто вырывается вперед. Но математичку не интересовала теория, ее волновала практика, а я не сделала домашнее задание.
– Двойка, Ромашова? – спросила она меня. Зачем спрашивать? Будто я могу изменить и мир и ее.
– Неконструктивно и противоречиво, – вредно ответила я. Нечего спрашивать, если и так знаешь ответ!
– И в чем противоречивость? – усмехнулась она.
Мама смеется, говорит, я хочу стать Эйнштейном. Наверное, поэтому меня тянут заоблачные высоты. А моя голова, как назло, запоминает не неравенства, а заоблачную математическую пудру.
– Невыученный урок не является признаком незнания алгебры вообще.
– О! – неясно выразилась математичка.
– Двойка приравнялась к нулю. Это называется кидалово.
Все засмеялись под свист Аркашки Зудина. Математичка небрежно махнула рукой, и все меня кинули.
– И что? – подняла брови математичка.
– Нуль идеален, он обозначает реальное «нет», двойка не означает ничего. Она должна вымереть, как динозавры. Короче, из двоек ничего не построишь.
– Молодец, Ромашова, – раздражилась математичка. – Садись.
Тон математички не совпал с ее словами, что явилось признаком ее отношения ко мне.
– Так что? – все же с надеждой спросила я.
– Два, – подняла брови математичка. – Строить не из чего. Дневник возьми.
В дневнике красовалась двойка, выставленная неконструктивной математичкой. Если бы она больше соображала, я стала бы ее любимчиком, а так я оказалась выскочкой.
После урока ко мне подплыли наша суперстар Реброва со своими прилипалами – Мотовиловой и Руденко.
– Слушай, нуль, что за блондинчик все время с тобой? – заинтересованно спросила Реброва.
– О чем речь? – хмуро переспросила я, хотя отлично поняла, кого она имеет в виду.
– Не догоняет! – засмеялась Мотовилова. – У нее ж сладкая парочка. То что-то беленькое чернеется, то черненькое белеется. Не слишком, Ромашова? Делись!
– Обоих давай! – захохотала Руденко.
– Тихо! – цыкнула Реброва, прилипалы замолчали. – Ромашова, с ним познакомь, лучше будет.
– Давай, – согласилась я. – Подойди к нему и скажи, что от нуля. Так и познакомитесь.
Я круто развернулась и пошла, Реброва молчала мне вслед. Ее надежда еще не умерла.
Я вышла из школы в настроении хуже некуда. Погода была под стать настроению. Белесая туманность на месте небес и дымный смог вокруг меня. За забором школы в сизом тумане я увидела Сашкин силуэт и решила сбежать, но он меня заметил.
– Мишка не здесь? – спросил он.
– Нет.
– А. Ну я пойду.
– Угу, – ответила я.
Надо мной в белесом тумане светил молочный шар холодного февральского солнца, а я смотрела в уходящую Сашкину спину. Мне вдруг стало жаль себя до слез. Всех нас стало жаль. Мы разбежались солнечными протонами и сгорели в атмосфере за пять секунд. Вся наша компания развалилась из-за Мишки и превратилась в пар, сублимированный в серебристое облако. Значит, мы не так любили друг друга.
– Сашка! – отчаянно закричала я. – Постой!
Он повернулся ко мне, а я побежала к нему со всех ног.
– Что? – хмуро спросил он.
– Где Мишка?
– Мы разбежались. – Сашка задрал голову к молочному шару солнца. – А к тебе он почему не пришел?
– Тоже вроде поссорились, – ответила я. – Правда, он об этом не знает.
Сашка хмыкнул.
– Пошляемся?
– Давай, – согласилась я.
Мы плыли в пепельно-синей дымке как два летучих голландца, а навстречу нам плыли кирпично-красные стволы деревьев и бесследно исчезали за нами.
– Саш, ты целовался? – спросила я. Ни с того, ни с сего.
– А ты?
– Нет. – Я вдруг покраснела и схватилась ладонями за щеки, а сумка моя упала. Сашка ее подхватил и повесил себе на плечо.
– Хочешь попробовать поцелуй языком?
– Бе!
– Салага, – беззлобно сказал Сашка.
Он проводил меня домой, по дороге купив жвачку. Мне банановую, ему черничную. И мы зачавкали, глядя на небо. Прямо над нами висела узкая синяя-синяя полоса свежевыстиранных небес, а вокруг нее пушились важные облака с голубой каемочкой по круглому толстому боку.
Мы чавкали и глазели на небо, пока совсем не замерзли.
– Я пойду? – извиняясь, попросила я. – У меня ботинки промокли.
– Ладно. – Сашка замялся. – Слушай, давай я скажу Мишке, что мы целовались. Если что.
– И обнимались, – засмеялась я.
– Ну, – засмеялся он.
– А… – я замялась, – как это языком?
– Рот открой. – Сашка бросил наши сумки в снег, а я открыла рот. Мы стукнулись замерзшими носами, и в меня потекла черничная речка.
– Ну как?
– Смешно! – Я засмеялась. – Бананово-лимонный Сингапур.
– Салага! – обиделся Сашка.
– Я скажу Мишке, что было здорово. Если что.
Сашка улыбнулся, и я поняла, что он красивый. Очень. Не похожий на Мишку. Глаза карие, а нос курносый. Разве бывают черные волосы, карие глаза и курносые носы вместе?..
– Может, еще раз? – Сашка вдруг покраснел и совсем смешался.
Я согласилась. Запросто. И забыла про мокрые ботинки.
Домой я прискакала, прыгая через три ступеньки. Как счастливый кенар. На меня посмотрело мое отражение в зеркале. Из моих зеркальных глаз текла черничная речка прямо ко мне.
– Почему у меня нет мальчика? – передразнила я саму себя и жеманно сказала: – Бойфренд. – И вдруг закричала как ненормальная: – Френду бой!!!
Я еле дотерпела до прихода мамы. Еле дотерпела, пока она сядет за стол.
– Мама, – таинственно сказала я. – Знаешь, что сегодня случилось?
– Пока нет, – испуганно улыбнулась она.
– Я целовалась!
– С Мишей?
– Да ну! – Я отмахнулась. – С Сашкой. – И засмеялась, как самый счастливый на свете кенар.
– Моя жизнь летит кувырком, а ты смеешься! – грустно сказала мама.
Я ее обняла и услышала, как бьется сердце, общее для нас двоих. Мне так хотелось передать маме кусочек своего счастья, что я заплакала, а мама испугалась. Что со мной творится? Вся жизнь кувырком! Я закрыла глаза, в мои губы потекла черничная речка, а на глаза упала чья-то соломенная челка.
Миша
Я помирился с Сашкой; можно радоваться, но настроения нет. У меня простой, и мне это не нравится. Я засыхаю на корню в прямом и переносном смысле слова. До нового года я ходил с Жихаревой из параллельного класса. Мне нужен был бесплатный тренинг, ей тоже, потом она запала на объект тренинга, то есть на меня, чем, собственно, меня и утомила. Девчонок из своего класса не замечаю принципиально. Не люблю плебисцит в смысле всенародного обсуждения. К тому же сводит скулы, когда вспоминаю Сарычеву. Нет, ну надо было так лохануться. Олух! Хорошо, что Сарычева молчит, это и ей на пользу. И хотя Сарычевой нужно было бы угомониться, она завалила меня записками. Причем записки – слабо сказано. Это посты формата «А-четыре». Мы с Сашкой их читаем и ржем, как больные лошади. Она пишет типа «гляжу в твои озера синие и для тебя ромашки рву». Блин! При чем здесь бабкина любимая песня? Короче, Сарычева намекает отдать мне все, даже самое дорогое. Умереть, не встать! Кто скажет, что эта Маня имеет в виду? Сашка имеет в виду то, что я имел в виду до прихода к ней домой. Я имею в виду то, что имел. Увы, детка! Вы опоздали. Мой мозг поставил на вас шлагбаум.
Мне все это надоело, и я отправил на встречу с ней Сашку, чтобы Сашкой же и поставить точку. Имеющий уши да услышит, имеющий мозг да узнает. Следовало выяснить, есть ли у Сарычевой мозг. С этой целью Сашка взял с собой Парамонова как независимого арбитра. У Сарычевой мозга не оказалось, она не поверила двум свидетелям, но на всякий случай заревела. Кроме того, она отказала двум свидетелям в руке, ноге и во всем остальном. Так я остался с Сарычевой, ее ревом, ее записками и с тем, что имел. Осподи! Куда катится мир? Что делать нам, нормальным парням?
Н-да… Хорошо, что есть Лизка. Она молчит так, что хочется слушать, как она молчит. Охо-хо-хоньки-хо-хо… В последнее время мне себя жаль. Так жаль, что я чуть не плачу. Не пойму вообще, что со мной. По-моему, я заболел… Чем-то.
Н-да… Облака. Что же меня это так зацепило? Что мне думается о них и думается? Думается и говорится… Хотя думать и говорить с самим собой – совершенно разные вещи. Я понял это сейчас. Когда ты думаешь, мысли несутся с бешеной скоростью. Ты ныряешь в них с головой, тебя закручивает и тащит черт-те куда. И тебе плевать, как ты выглядишь в собственных глазах. Но сейчас я не могу думать о Ней как раньше.
Я пришел к ним, Она встретила меня у порога, спокойная и улыбчивая, как всегда. Я наклонился, чтобы снять ботинки, и увидел сначала ее косточку на щиколотке, а потом голую розовую пятку, и у меня случилось все остальное.
– У тебя болит спина? – спросила она. Или сказала что-то в этом духе, не помню. Меня скрутил невозможный стыд. Я весь был в жару и боялся разогнуться, чтобы она не заметила, как мое взбесившееся тело ушло в самоволку.
