Марлена Штрерувиц - Без нее. Путевые заметки
Манон говорила по-немецки с легким американским акцентом. «L» и «r».
Раз! Обоих на совок,
А совок — в большой мешок.
Тут мальчишкам стало жутко:
В жернова попасть — не шутка!
«Ну-ка, мельник, мой дружок,
Забирай скорей мешок!»
Из мешка их высыпают
И в воронку вытряхают.
Громко мельница скрипела,
Продолжая свое дело.
На картинке только точки,
Пыль и мелкие кусочки.
Но недолго так валялись:
Уткам мельника достались.[50]
Манон говорила медленно. Старательно выговаривая каждое слово. Расставляла ударения точно так, как это запомнилось Маргарите. «Скрипела» и «дело». В конце Маргарита захлопала в ладоши. Безукоризненно. И как она только все помнит. У нее так не получается. Вообще ничего не помнит наизусть. Тем более — так долго. Маргарита толковала о заучивании и запоминании. Пока они не приехали к Манон. На Маргариту опять напал страх. Как тогда, когда она с ужасом представляла себе, как все было. На мельнице. Как трещали кости. И почему Манон запомнила именно эти стихи. И с удовольствием. Эти стихи, в которых с двумя мальчишками происходит то самое, что потом случилось на самом деле. Ей стало нехорошо. Она устала. Не обедала. Подумала, как бы сказать, что она хочет домой. Как она устала. Как хочет есть. Не хочу мешать, сказала она потом. Манон ведь хочется провести вечер в кругу семьи. Или? Манон накрыла ее руку своей. «Battercup, — сказала она, — you are family».[51] Они вылезли из машины. Манон аккуратно уложила кислородные трубки. Маргарита ждала. Через заднюю калитку они вошли во двор. Прошли мимо бассейна. Манон спросила Маргариту, не могла бы та купить книжку Вильгельма Буша. Деньги она ей сейчас даст. Она бы почитала эти истории с Чарли. Девочка тоже должна их знать. Маргарита кивнула. Ну разумеется. И никаких денег. Еще не хватало. Как только она вернется в Вену, тут же купит и вышлет книгу. Это самое малое, чем она может отплатить. За всю помощь.
Линн и Чарли уже были дома. Сидели за столом и ели сэндвичи. Манон прилегла на диван. Открыла кислород и сунула в нос пластиковые трубочки. Маргарита присоединилась к Линн и девочке. Линн улыбалась. На зубах у нее была скобка. Серебристые пластинки и тонкие проволочки. Маргарита отвела глаза. Линн поспешно закрыла рот. Манон сказала с дивана, что это необходимо, поскольку у Линн неправильный прикус. Все надо было бы сделать двадцать лет назад, да денег не было. И стоматологов, какие есть сейчас, не было тоже. Линн снова улыбнулась. Чарли спросила, а ей не надо ли такую же. Бабушка ответила, там видно будет. Чарли серьезно посмотрела на мать. Через четыре месяца эту скобку снимут, и ее мамочка будет такая же красивая, как раньше, произнесла она. Они сидели. Обменивались улыбками. Манон лежала на диване. Закрыв глаза. Не хочет ли она кофе? Или съесть что-нибудь? Линн принесла чашку кофе. Что Марго подать к нему? Молоко и сахар? Она тоже так пьет. Говорят, что вредно, но… Маргарита пила кофе. Беседовали о школе. Хорошо ли там Чарли. И чем занимается Линн. И вообще. Можно будет предпринять что-нибудь сообща. В кино? Да. Завтра. Завтра вечером. Ей к Питу нужно. В три. Манон села. Взяла на колени телефон со столика. Набрала номер. Маргарита спросила Линн, знает ли та, что сейчас идет. Манон дозвонилась. Это Пит? Пит. Да? Она не узнала его голоса. Она по поводу завтрашней встречи с Марго. Да. Он не против, если она подойдет к часу? Нет? Да. Чудесно. Манон повесила трубку. Линн и Марго могут отправляться в кино после обеда. Марго может поговорить с Питом в час. Маргарита поблагодарила. Тогда в три она заедет за Линн. Сюда. А теперь ей пора. Она еще собирается… Она купила книги. И нужно. В голову ничего не приходило. Она попрощалась с Манон. Манон снова легла. Маргарита протянула ей руку. Посмотрела на нее. Нагнулась и поцеловала в щеку. Погладила щеку Манон. Мягкая увядшая кожа. Манон крепко обняла ее за плечи. На секунду. Линн проводила ее до двери во двор. Она тоже обняла Маргариту. От Линн и от Манон пахло совсем одинаково. До завтра. Маргарита помахала стоявшей в дверях Чарли. И пошла. Пятый час. Она поехала обратно в Венис. Машин мало. На бульваре Уилтшир — почти ни одной. В Санта-Мони-ке — больше. Повсюду бегуны. Кое-кто просто прогуливается. В Венисе машины ехали медленно. Искали, где припарковаться, и тормозили движение. Четыре часа. В Вене-час ночи. Все спят. Фридерика-укрывшись с головой одеялом и высунув ноги. Надо купить ей спальные носки. Здесь. Здесь есть такие. Она соскучилась по Фридерике. Хорошо бы она была с ней. Или спала в соседней комнате. Сидеть, читать и знать, что рядом спит твоя дочка. Можно заглянуть к ней. А когда девочка была маленькой, то залезала к ней в постель и засыпала, прижавшись. На секунду тоска пересилила все остальные чувства. Потом отлегло. Дети. Она-то думала, что тут главное и основное — вечные глубокие чувства. Но так было только сначала. Потом они отступили на задний план. Возвращались лишь изредка. Иногда. Когда одолевали страхи и заботы. Тогда эти чувства возвращались. Всякое ведь может случиться. И день ото дня все меняется. Никогда не остается как было. Она перечитала все книги о предупреждении наркомании, какие смогла найти. Беседовала об этом с Фридерикой. Но случиться. Случиться-то все может. Мать она или не мать? Но с другой стороны. Если все будет в порядке, ей следует подумать о собственной жизни. Она проголодалась. Огляделась в поисках места, где можно перекусить. Опять пойти в кафе на набережной? Съесть гамбургер? Гамбургеров она еще не ела. Но второй раз на дню то же кафе? И наверняка там все столики заняты. Машину поставить негде. Всюду народ. Она остановилась у какой-то закусочной. В начале Вашингтон-авеню. Купила сэндвич с ростбифом, майонезом, салатом и помидорами и диетическую колу. Когда она выходила из закусочной, к ее машине как раз подходила женщина-полицейский. Она припарковалась в желтой зоне. Она подбежала к машине, села и тронулась. Полицейская подняла руку. Но смеясь. Маргарита рассмеялась в ответ. Помахала. Отъехала. Настроение поднялось. Сэндвич пахнул упоительно. Она сядет на балконе, будет есть, читать и пить колу. Чудесно. Она въехала в гараж. Пешком поднялась по лестнице, чтобы избежать вонючего лифта. Пошла в номер. Длинными переходами. Всюду люди. Сидят на балконах. С теннисного корта доносятся возгласы игроков. Стук мячей о землю и о ракетки. В коридоре встретила несколько человек. До сих пор она никогда еще никого здесь не встречала. Только слышала цикад. Или голоса за дверями. Отперла свою дверь. На полу лежала записка. В понедельник в ванной будут менять краны. Во второй половине дня. Управляющий просит извинения. Она заперлась. Открыла дверь на балкон. Вынесла еду. Взяла газету и села. Пришлось еще раз встать и пойти в туалет. Потом принялась за еду. Сэндвич отменный. Вкус нарезанного тончайшими ломтиками мяса со сладковатой булкой и майонезом. Помидоры слишком холодные. Заныл зуб. Кола вкусная. Она смотрела в газету. Откусывала огромные куски и запивала колой. В гороскопе обещали исполнение желаний. «Ваши желания осуществятся, как по мановению волшебной палочки. Особенно важно: умение уговаривать и творческое начало. Вам сопутствует удача в финансах и в любви. Вы скажете: This Saturday night is a winner».[52] Особенно с отравой в воздухе, подумала она. Ела сэндвич и смотрела на газон перед балконом. На пальмы перед другими домами. Разглядывала сидящих на балконах. Потом легла на диван. Не опускала жалюзи и смотрела на пальмы.
* * *
Ее разбудил сквозняк. Полшестого. Ей что-то снилось. Страшное. Мучительное. Но все забылось. И его не было. Она лежала. Повернувшись на бок. Балконная дверь открыта. Наверно, ее можно увидеть с улицы. Смотреть, как она спит. Она лежала. Не в силах перевернуться на спину. Едва дыша. В груди все как будто умерло. В голове — тянущая боль. Пустая чужая голова. Она заставила себя лечь на спину. Правая рука двигалась с трудом. Отлежала. На спине дышать стало легче. Руку закололо, потом пошло тепло, вернулась чувствительность. Она заплакала. Громко всхлипывая. Поддерживая левой рукой правую. Лицо сморщилось.
Исказилось, слезы текли ручьем. При всхлипах судорожно сокращалась диафрагма. Упиралась в ребра. Больно. Каждый всхлип подбрасывал голову, потом она снова падала на подлокотник. Почему его нет здесь. Почему его вообще больше нет. Почему все кончилось. Ведь она-то его любит. Почему же она одна. Почему она всегда одна. Даже без родителей. Даже они не считали нужным жить для нее. Она не виновата. Она ни в чем не виновата. И уж тем более в случае с Вернером. И в истории с матерью. Она это знала. Но знать самой — это так мало. Выглядело-то все иначе. Она никогда ей не верила. И прежде тоже. Ничто не имело смысла. Этот недоверчивый взгляд. Этот взгляд. Он не относился к ней лично. Она совершенно не имелась в виду. Этот взгляд с самого начала похоронил ее. В себе. Потому что она — не мальчик. Эти строгие взгляды относились к девочкам. Ко всем девочкам. На всех девочек в приходе Сердца Иисусова смотрели одинаково. Капеллан и монахини. И родители. Всем им было известно, что за зло таится в маленьких девочках. У нее не было шансов. Позор. Изначальный. Проклятие. Это проклятие. И никакая добрая фея не явилась, чтобы погрузить ее в долгий сон. Действительность успела раньше. Сил больше нет. Что она здесь делает? Что она себе вообразила? Расспрашивать других. Выискивать более тяжелые судьбы, чтобы снести свою. Как они. Дистанцироваться. Чужие горести для собственного успокоения. Найти тех, кому пришлось по-настоящему туго. И радоваться. Другим было хуже. Голодали. Их преследовали. Пытали. Сжигали. Великое горе как способ оправдать мелкие горести. Но это убьет ее. Невозможно вынести: планировал поездку вместе с ней, а потом не поехал. Более важные дела. Сказать ей об этом в последнюю минуту в аэропорту, вместо того чтобы лететь вместе. Сделать сообщение. Но нет. Не надо жаловаться. Какие пустяки. Речь идет всего-навсего о любви. О ее жизни. Ее времени. Они говорили: снести. Это нужно снести. Так суждено Господом. Она села. Попыталась глубоко дышать. Откинулась назад и развела руки. Вдохнула. Дыхание прервал плач. Перебил. Стиснул горло. Икота. Сильная, и в груди, и в животе. В шее. Она сидела на диване. Расставив руки. Лицо залито слезами. Глаза горят. В них попала тушь. Вскинутые брови морщат лоб. Болит подбородок. И частая икота. Равномерная. Никак не справиться. «Ик» вырывалось, даже когда она стискивала губы. Получалось «ук». Она рассмеялась. Плакала, смеялась и икала. Мелкие резкие толчки. Как унизительно. Она в глубочайшем отчаянии — и икает. Пошла к телефону. Позвонила ему. Телефон звонил 15 раз. Она слушала шорохи в проводах. Бормотание и щебет. Жужжание. И икала. Положила трубку. Где он? Где он спит? Вдруг пришло в голову, что он сидит в самолете. На пути к ней. И все будет хорошо. Потом она рассмеялась. Над собой. Икала и смеялась. Его нет здесь. Она видела его телефон. Стоит на полу. В его спальне. Рядом с его кроватью. Или он перенес его на кухню и не слышит. Или он в постели. С какой-нибудь. Какой-нибудь другой. Был бы один — взял бы трубку. И шепчет ей на ушко, что они не будут подходить. С каждым звонком прижимается к ней все теснее. Целуя. Закрывая ей руками уши. Забираясь на нее. Раздвигая ей ноги и вонзаясь. Объятия, не успев проснуться. Тем теснее, чем дольше звонит телефон. Ей это очень нравилось. Она наслаждалась.
