Элизабет Хайд - Главное - доплыть
Кроме матери, конечно. Эми огляделась: Сьюзен с жадным вниманием слушала Эбо. Мать страшно ей докучала, хотя Эми и предвидела, что так оно и будет. Просто они слишком много времени проводят вместе. «На каком плоту поплывем?» «Где поставим палатку?» «Давай посидим». Неужели так будет продолжаться до последнего дня поездки?
Честно говоря, Эми подумывала однажды вечером отойти в сторонку и поставить свою палатку поодаль. Так, чтобы казалось, будто она одна под звездами, совсем одна, и никто не будет загонять ее в спальник. Эми хотелось сидеть одной и допоздна писать в дневнике, чтобы мать не лежала рядом и не спрашивала, о чем она пишет.
О чем бы она писала тогда? О школе. О друзьях и врагах. Об ужасных вечеринках, куда она пыталась ходить минувшей осенью. Мать настаивала, чтобы Эми развлекалась, но в итоге всегда случались безобразные сцены, о которых она пыталась забыть: девушки снимали блузки, парни обливали друг друга пивом, потом приезжала полиция и все разбегались в темноту, а оставшиеся утверждали, что они трезвы, но тем не менее платили штраф. Лишь однажды Эми напилась сама — на Хеллоуин.
Лучше было бы туда не ходить. Ей-богу.
Если бы мать имела хоть какое-то представление о том, что творится на вечеринках, она бы ни за что не стала отправлять туда Эми, но дочь не желала ей рассказывать, так как опасалась ненароком подставить остальных. Там были хорошо известные в школе ребята, с влиятельными родителями, и если мать начнет названивать, Эми будут изводить еще сильнее. Поэтому она научилась лгать — говорила, что ходит на вечеринки, и мать радовалась, в то время как на самом деле девушка просто сидела в кафе и возвращалась за полночь.
— Как все прошло? — спрашивала Сьюзен, откладывая книгу.
— Хорошо.
— Расскажи.
— Я слишком устала, — отвечала Эми.
Она была уже достаточно взрослой, чтобы оценить всю иронию данной ситуации: она лжет матери, что ходит на вечеринки, тогда как остальные врут, отрицая свое в них участие. И усиленное поглощение какао в кафе вовсе не способствовало потере веса.
С плота Дикси донесся взрыв хохота, и Эми пришла в себя. Вытянув шею, она принялась рассматривать стены ущелья. Высоко над ней две располагавшиеся рядом пещеры походили на пустые глазницы. Вот о чем еще Эми хотелось написать в дневнике — о путешествии, о том, где ей довелось побывать и на что это было похоже. Об оранжевых, розовых, серых, зеленых скалах. И о том, как она страдает, потому что из-за нее плот перегружен. И как ей нравятся гиды, особенно Джей-Ти и Эбо, и Руфь, не утратившая спокойствия, даже когда упала и повредила ногу. А еще Эми занимало то, почему каждый раз, когда она что-то говорит Питеру, он смотрит сквозь нее, как будто ее вообще нет. Собственно, это и неудивительно — ведь одинокий мужчина под тридцатник не может иметь ничего общего с такой девушкой, как она.
Эми хотелось обо всем этом написать.
Чтобы мать не заглядывала через плечо.
Впереди река делала очередной поворот. Эбо убрал книжку, так как уже отчетливо слышался рев порога.
— Последний порог на сегодня, — объявил Эбо. — Берите весла и за работу. Хватит зевать по сторонам, Сэм.
— А что я?..
— Что ты должен сделать, если я скажу «правый поворот»?
— Грести назад.
— Правильно, — ответил Эбо спокойно. — Таким же голосом он читал сказки — как будто пороги и не представляли собой причину для беспокойства. — А теперь — вперед.
Они преодолели этот последний порог как настоящие профи. Спокойствие Эбо передалось остальным и как будто даже самому плоту, прошедшему посередине потока на хорошей скорости; при этом Эми всего лишь слегка забрызгало колени.
Когда убрали со стола, а Джей-Ти заново перевязал ногу Руфи, нашел гидрокортизон, необходимый для залечивания экземы, изводящей Лену, тайленол для Марка, затем наложил компресс на опухшие лодыжки Эми. И вот после всего этого Дикси достала гитару. Она уже успела выкупаться — ее влажные волосы были гладко зачесаны назад, а вокруг бедер повязан саронг. При гаснущем закатном свете она села на песок и принялась настраивать гитару. В репертуар Дикси входил фолк шестидесятых годов — старая добрая музыка на все времена. В его извечной популярности она убедилась за те пять лет, что проработала гидом.
Постепенно начали собираться путешественники. Марк, как выяснилось, обладал приятным баритоном и отличной памятью — он всегда мог вспомнить нужную строчку, когда все остальные сдавались. Сьюзен подпевала без слов. Эми сидела напротив, обхватив колени руками. Путешественников по-прежнему овевало горячим воздухом, но вскоре над скалами взошла луна и залила берег ясным белом светом.
Возможно, вступление к старой песне вдохновило Ллойда — или же таково было влияние лунного света. Так или иначе, он встал и протянул руку жене. Ошибочно расценив его намерение, Руфь заметила, что пока не собирается спать, но Ллойд настаивал, и наконец она с трудом поднялась и вышла с мужем на открытое место. Ллойд обнял ее за талию, привлек к себе, и они вместе — долговязый старик и прихрамывающая старуха — принялись покачиваться в медленном танце под гитару.
5 июляЗакончился второй день. Я честно собиралась написать, что сегодня было немного лучше, но потом появилась мама и устроила черт знает что. О Господи! Мы сегодня преодолели уйму порогов и все промокли; мама вообще замерзла, потому что она страшно тощая, и Эбо велел ей снять мокрую одежду и переодеться. Мама сняла рубашку — ну ладно, — а потом взяла и сняла верх от купальника, прямо при всех!!! Господи, сделай так, чтобы я больше не видела ее грудь. Никогда!
Ладно, расслабься. Здесь, на реке, и в самом деле очень красиво. Я даже не подозревала, что так может быть. Я думала, нас понесет по какой-нибудь грязной протоке, стиснутой скучными скалами. Боялась, что будет слишком жарко. Была уверена, что я возненавижу пороги.
Да, здесь жарко и мы окружены скалами, но река вовсе не грязная — вода в ней холодная и зеленая, а скалы — розовые и оранжевые, и на них растут цветы. Пороги — это действительно нечто потрясающее. Сегодня я тоже гребла, и мы преодолели «Ревущую двадцатку», где пороги шли прямо один за другим. Мы промокли до нитки, и теперь больше всего на свете мне хочется проходить пороги.
Собака пока осталась с нами. Этот тип из Вайоминга терпеть не может собак. Он говорит, у его жены аллергия, но я видела, как она гладила пса, когда мужа не было рядом, и ничего с ней не случилось. Поэтому я не понимаю, в чем проблема. Собака такая классная. Сегодня она свалилась за борт. Кстати, мы назвали ее Миксером. Его высохшая шерсть так свалялась, что совсем закрыла глаза. Надо будет хорошенько напоить мамашу и подбить на то, чтобы забрать Миксера домой.
Большинство людей здесь не такие зануды, как можно было подумать. Например, Компсоны из Солт-Лейк-Сити. Так, миссис Компсон дала мне очень хороший крем для рук. Вообще здесь так сухо, что у меня вся кожа потрескалась. Врать не буду, ее сыновья несносны, в чем я еще раз убедилась вчера вечером, когда учила их карточным фокусам. Больше всего меня бесит, что они думают, будто Миксер принадлежит им. Мистер Компсон тоже очень милый, но все время занят тем, что либо откачивает воду, либо ругает сыновей.
Есть еще очень милая пожилая пара — им уже, наверное, под девяносто. Они много раз спускались по Колорадо, и сегодня женщина споткнулась об Миксера, поранила ногу и сломала зуб. Она художница, а ее муж раньше был врачом, и они все время улыбаются друг другу, очень трогательно, хотя ему бы следовало почаще мыть руки.
Особое место среди нас занимает одна довольно странная женщина. Она, кажется, преподает в Гарварде и всем старается помогать, но только мешает. Никто не хочет ее обижать, поэтому ей ничего не говорят. Сегодня утром, например, она хотела помочь Джею-Ти нагружать плот, он же сказал ей: «Встаньте в цепочку вместе с остальными», — на что она ответила: «Нет, мне очень интересно наблюдать, как вы укладываете вещи, и я хотела бы встать вместе с вами на плоту». Он разрешил, а она споткнулась и залила его скамейку своим кофе. У Джея-Ти, наверное, очень, очень много терпения.
(Она, между прочим, толстая — хотя и не такая, как я.)
Здесь есть один тип, Митчелл. О Господи! Этот парень думает, что он тут самый важный, потому что прочел какую-то книжку о человеке, спустившемся в лодке по Колорадо двести лет назад. Его жена — училка, но ей самой бы надо научиться отстаивать свои права, потому что Митчелл постоянно ее шпыняет. А еще он всю дорогу фотографирует! Когда мы ставили лагерь и должны были разгружать плот, Митчелл только и делал, что щелкал фотокамерой. (Он сфотографировал Руфь за завтраком, на что та ему заметила, что, цитирую: «Я далеко не благожелательно отношусь к тем, кто фотографирует меня с утра». Молодчина, Руфь!) Когда же и ему надоедает это занятие, он начинает разглагольствовать о своих путешествиях. Говорит, что поднимался на Эверест. Допустим, ну и что?
