Николай Дежнев - Принцип неопределенности
Проснулся Серпухин поздно. Проснулся в пустой, ставшей какой-то гулкой квартире. Держась за отзывавшийся болью бок, добрался до телефона и набрал лондонский номер своего поверенного, но ему никто не ответил. «Это и понятно», — решил Мокей и позвонил на мобильный, объяснил, что заболел и в Лондон вылететь не смог. По неприязненному тону, каким с ним разговаривал зарвавшийся америкашка, понял, что дела его никуда не годятся и рассчитывать на чудо не приходится: он банкрот. Нет, нищим, конечно, не стал — один пентхаус стоит хороших денег — но по большому счету бизнес придется начинать с нуля. Былых сил вот только нет, да и лихие времена, когда капитал наживался за считанные дни, тоже прошли…
И тем не менее новость о потере всех денег Серпухина расстроила не слишком. К своему удивлению, где-то в глубине души Мокей испытал нечто вроде радости, как если бы вместе с деньгами его покинули последние десять-пятнадцать лет, на которые он помолодел. Правда, отражение в зеркале подтверждать такое умозаключение отказывалось. Мокей даже разделся догола и взгромоздился на кровать, чтобы как следует себя рассмотреть, но настроения это не улучшило. Из зазеркалья на него глядел отяжелевший средних лет мужик с пузиком-арбузиком и вялыми мышцами бледного тела. Кустики шерсти на груди мужика уже начали седеть, в то время как ноги казались слишком тонкими для грузного корпуса. И все-таки пристрастный взгляд Серпухина угадывал в заплывшей жиром груде мяса того, молодого Мокея, что так любил жизнь и нравился женщинам.
«М-да, — сказал сам себе Серпухин, — не Аполлон, конечно, и фамилия не Бельведерский, но в глазах еще можно разглядеть огонь и волосы поэтически вьются у плеч, как в былые времена. А значит, ничего еще не потеряно!» Для перехода к детальному изучению лица ему пришлось переместиться в ванную, где света было больше, а заодно можно было и побриться. Впрочем, крупный план Мокея тоже не порадовал. Прежде чем поглядеть на себя в зеркало, люди к этому тщательно готовятся, надевают самую, как они считают, выгодную для себя маску. Когда же речь идет о непредвзятой инспекции, тут приходится отмечать и набрякшие мешки под утратившими первоначальный цвет глазами, и повсеместно серебрящуюся в ярком свете щетину, и оплывшую тяжесть щек, что так меняет когда-то благородный абрис лица. «Придется бросить пить, — заключил Серпухин и тут же сделал себе поблажку, — хотя бы на время. К визажисту надо заглянуть и попробовать бегать трусцой. — Правда, последняя в собственный адрес рекомендация особого энтузиазма у него не вызвала. — Но в целом, — улыбнулся он своему отражению, — еще не вечер!»
С этой успокоительной мыслью Мокей накинул на дебелые плечи халат и взялся за бритву, после чего принял душ и, забыв о благих намерениях, освежился добрым глотком виски. Ребра давали себя знать, но челюсть почти прошла, и разбитая нижняя губа в глаза бросалась не слишком. Кроме того, шрамы, как известно, мужчину украшают, так что о таких мелочах можно было не беспокоиться. Оставалось только всерьез взяться за себя и начать новую жизнь, но перед этим предстояло окончательно разобраться со старой и расставить несколько прощальных точек над заждавшимися «i».
— Та-ак… — приговаривал Серпухин, тыча пальцем в кнопки телефона, — первым делом гнать Алиску взашей, потом попробовать еще разок связаться с Лондоном и обязательно встретиться с Ксафоновым…
Ему ответили.
— Алло! Это Серпухин! — рыкнул он в трубку. — Ты что же, сукин сын, штаны с лампасами протираешь, в то время как твои подчиненные калечат людям жизнь?
— А, это ты, Мокей! — Голос генерала был устало томен, он сладко, с чувством зевнул. — Ну, чем порадуешь? Ловко я тебя последний раз обставил?..
Но Мокей вдаваться в воспоминания о своем карточном проигрыше был не намерен.
— Вчера в Шереметьеве твой майор…
— Да знаю, знаю, уже докладывали! — перебил его генерал и вдруг рассмеялся. — А здорово он пошутил, а?.. Мужик с чувством юмора! Представляю твою физиономию, как ты гонялся за ним по зданию аэропорта и предлагал миллион! Попадаются все-таки и в нашей службе честные люди…
От таких слов и особенно от неуместного генеральского смеха Серпухин взорвался:
— Ты что, совсем там охренел?!
— Ладно, не горячись! Паспорт твой у меня, так что заезжай, бутылку за моральный урон поставлю. Сегодня вечером и улетишь…
— Поздно уже, все поздно! — В голосе Серпухина проступили нотки отчаяния.
— А чего вчера не позвонил?.. Хотя я все равно был в театре, телефон отключил, а включить-то и позабыл…
— Тоже мне театрал нашелся, старый маразматик, — шипел Мокей. — Майора сраного разжалуй в рядовые и отдай под суд, чтобы зарубил себе на носу…
Генерал на том конце провода только вздохнул:
— Не могу, Мока, не могу! С сегодняшнего дня майор Ложкин на пенсии. Я говорил с его непосредственным начальником, и знаешь, мужика можно понять. Всю жизнь трубил, а по службе так и не продвинулся и денег на старость не заработал. А тут еще каждый день мелькают перед глазами богатые и наглые вроде тебя! Баб в Париж на шопинг возят, за людей никого не считают. Вот и озлобился майор, сорвался…
— Каких баб? — не понял Серпухин. — Один я летел, один!
— Откуда я знаю каких, — усмехнулся генерал, — наверное, молодых и красивых! А у Ложкина две дочери и больная жена и пенсия такая, что на нее можно только раз в месяц хорошенько напиться, а потом зубы на полку…
Слушавший генерала Мокей возмутился:
— Мне-то ты зачем все это говоришь?
— А так, — вздохнул тот еще раз и продолжил: — Чтобы не отрывался от жизни! Ты ему под горячую руку подвернулся, он, видно, эту прощальную шутку давно готовил…
Серпухин отстранил трубку от уха и зачем-то внимательно на нее посмотрел, после чего положил на корпус аппарата. Неожиданно им овладела апатия. Случай с обиженным на жизнь майором был настолько нелеп, что обычным стечением обстоятельств объяснить его было трудно. «Может, купили этого Ложкина, заплатили ему и точка», — прикидывал в уме Серпухин, натягивая брюки, но тогда тут же возникал вопрос: кто купил? О его планах никто не знал, ни с кем он их не обсуждал… разве только с Ксафоновым? Мокей задумался, но тут же отмел возникшее подозрение. Ксафон, конечно, тот еще подлец, но срывать сделку, о которой сам же Серпухину и намекнул, было не в его интересах. Жену, вспомнил он народную поговорку, хорошо иметь здоровую, а друзей — богатых. Да и вряд ли Ксафонов решился бы на такую дерзость, кишка у него тонка. Но заглянуть к нему в любом случае придется. Поговорить, посоветоваться, может даже денег на первое время одолжить, пока снова не раскрутится. Впрочем, вряд ли Ксафон даст, но попробовать надо…
Мысли шли по кругу, и, чтобы развеяться, Серпухин решил прогуляться и хорошенько все обмозговать. Машину вызывать не стал, а побрел пешочком к ближайшей станции метро, которым не помнил, когда последний раз пользовался. Оказалось, что за это время в обиход ввели какие-то магнитные карточки, и он, иностранец в собственной стране, пустился в расспросы как и куда их совать. Потом, прижатый толпой к дверям вагона, ехал и думал о том, что все эти люди не могли даже мечтать о потерянных им деньгах и ничего — живут, а значит, и он проживет. «И все-таки, — вертелось в голове у Серпухина, — есть во всем этом что-то странное, сильно смахивавшее на издевку судьбы…»
Добравшись до Охотного Ряда, Мокей вышел на улицу. Долго стоял в самом конце Тверской, любуясь видом Кремля. Наглядевшись вдоволь, двинулся гуляющей походкой в сторону старого университета. Прошло, наверное, лет десять, а то и двадцать с той поры, как он мог себе позволить так вот бесцельно и бездумно бродить по городу, в котором прошла вся его жизнь. А Москва изменилась, очень сильно изменилась и похорошела. И люди, они тоже изменились, но в отличие от места своего обитания стали какими-то сосредоточенными и хмурыми.
На углу Большой Никитской Серпухин замешкался в нерешительности: не знал, пойти ли взглянуть на храм Христа Спасителя или подняться к Никитским воротам, где, как он читал, к церкви Большого Вознесения пристроили новую колокольню. Решил в пользу колокольни и, стараясь прошмыгнуть перед несшейся на него здоровенной теткой в нелепой розовой шляпке, шагнул за угол…
7
Адам вкусил от древа познания добра и зла и получил свободу, размышлял Нергаль, вглядываясь в затянутую дымкой дождя панораму города, правда, после этого его, как нашкодившего котенка, взяли за шкирку и выкинули из рая. Оно и понятно, как еще Бог мог сказать людям, что создал их не для того, чтобы играть ими в солдатики, что пора самим отвечать за свои дела. Такова была цена дарованной человеку свободы, с которой в его жизнь вошли понятия добра и зла. Тогда же, с изгнания из рая, начал действовать и Принцип неопределенности, не позволяющий людям представлять себе в полной мере мир, в котором им приходится обретаться. Впрочем, событие это осталось практически незамеченным и уж во всяком случае никому особенно не помешало, а то и придало жизни человека осмысленность. Неспособный охватить умишком картину мироздания, он научился жонглировать всевозможными домыслами и догадками, искренне полагая, что слепленные на скорую руку теории приближают его к пониманию происходящих во Вселенной процессов. Яйцеголовые философы принялись засучив рукава все подряд объяснять и во многом в своей зауми преуспели, но та область, которая с некоторых пор интересовала начальника Службы тайных операций, так и осталась на карте познанного белым пятном. Как-то так испокон века повелось, что представления о добре не требовали никаких разъяснений, это и позволяло определить зло как понятие ему противоположное и поставить на сем жирную точку. Но Черному кардиналу, как говорится, по должности полагалось знать много больше. Люди зачастую служат тому, чего не понимают и понимать не желают, но это люди, он же такой роскоши позволить себе не мог.
