Петер Ярош - Тысячелетняя пчела
— Сделайте милость, рад послужить! — сказал учитель, — Коли угодно, пан фарар[10], я и вам две-три колоды поставлю… И даже обоим — ульев у меня предостаточно.
— Там видно будет, — увильнул от ответа Крептух. — Еще пчелы куда ни шло, — свернул он разговор, — а вот эти ваши прививки, прищепки, привои, скрещивания сортов, сотворение новых — мне не по душе!
— А разве это не богоугодное занятие? — изумился учитель.
— Нет, воистину нет! — твердо заявил Крептух.
— Не могу с вами согласиться! — взорвался Орфанидес, загремев своим зычным учительским голосом, и весь затрясся. Но он тотчас опомнился, приглушил, утишил голос и заговорил неторопливо, внешне спокойно, усмиряя кривившиеся в усмешке губы. Видно было, с каким трудом он превозмогает себя. — Вам, преподобный отец, пожалуй, надо бы доказать то, что я знаю: «Обихаживай сад — будешь богат». Это мне хорошо известно, потому что всю свою жизнь я копался в земле и возился с деревьями. Посылал свои фрукты на выставки и не раз был отмечен наградами, да не в этом дело. Может, вам неведомо, что еще тридцать пять лет назад мне предложили место руководителя педагогических советов и я принял его только ради того, чтобы с помощью липтовских учителей распространить отборные сорта фруктов по всему Липтову, и прежде всего — среди крестьян и бедноты. Пчелы, мед и фрукты в народ — вот моя задача! И не какую-нибудь кислядь, паданцы, болебрюхи, которые никто бы и в рот не взял! Я отбирал, выращивал и скрещивал здесь, под Татрами, разнообразнейшие сорта и терпеливо ждал результатов. И те сорта, что оправдали себя, распространял в народе. Беднота и крестьяне принимали их с благодарностью, с любовью, да и многие другие — учителя, ученые люди, горожане и даже священники — были довольны. В самом деле, даже священники! Вы, пан фарар, первый, кто упрекает меня в том, что я здесь, в родном селе, разбил большой сад, что помог засадить фруктовыми деревьями пустующие доселе гибовские — и не только гибовские — угодья! Да, всю свою жизнь я посвятил этому, а вы меня за это корите. Всю свою жизнь, всю жизнь…
Учитель Орфанидес как-то странно съежился и внезапно рухнул в траву, корчась всем телом и подергивая босыми ступнями. Оба священника, изумленно переглянувшись, опустились возле него на колени. Усадив, успокаивали.
— Ничего, все пройдет! — убеждал его Доманец.
— Вдохните, глубоко вдохните! — подавал советы Крептух.
Но учитель взбодрил себя на свой манер. Резко тряхнул раз, другой головой, шмыгнул носом, чихнул и поднялся.
— Вон где у меня снадобье, там мое спасенье! — Он указал на пчельник. — Пойдемте, и вам налью!
Они вошли в пчельник, учитель протянул руку к двухлитровой оплетенной бутыли.
— Красное смородовое винцо! — сладко причмокнул он. — Здоровью пользительно…
Он налил в три рюмки, угостил гостей. Они отхлебнули чуток, долго смаковали, чмокали, принюхивались и под конец с наслаждением выпили. Дозволили налить себе еще по одной.
— Пан учитель, — отозвался пастор Крептух, — возможно, вы меня не так поняли. Я отнюдь не против фруктовых деревьев и не против потребления фруктов. Избави бог! Зачем же! Сам люблю отведать хорошего яблока или полакомиться рассыпчатой грушей. Лишь одно мне не по духу: когда человек, подчеркиваю — человек, вторгается в природу божию. Когда он подправляет сотворенное Создателем! А вы поступаете именно так, прививая деревца и разные сорта скрещивая! И более того! Учите этому, подбиваете на это и крестьян, и прочих бедняков. А ну как они задумаются: эге, значит, это исконное, божеское, не было совершенным! Это первый шаг на пути к богохульству и безбожию. Задумывались ли вы об этом?! Осознали ли вы, что спасение душ наших мы обрящем не в садовых плодах, а во Всевышнем?!
— Скажите мне, досточимый пан фарар, — отозвался весело учитель Орфанидес, который после нескольких рюмочек смородиновки полностью исцелился, — о чем прежде всего помышляет голодный человек? О спасении души своей, о любви к ближнему или о брюхе?
— Меня заботят не желудки людские, а души! — обидевшись, пастор Крептух недовольно отставил недопитую рюмку и презрительно улыбнулся. — Впрочем, этот спор удобней будет закончить в следующий раз. А сейчас завершим хотя бы утреннюю прогулку. Что скажете, пан брат? — обратился он к патеру Доманцу.
— Как изволите! — кивнул тот.
— Спасибо за угощение, пан учитель, — поблагодарил с иронической ноткой Крептух. — Вы отдохните, а мы двое предадим себя в руки божьи.
— Разве мы не всечасно в них? — спросил учитель.
— Да, несомненно, но не всегда осознаем это! — осадил его Крептух и строго вглянул на него.
— Хм! — хмыкнул учитель Орфанидес, улыбнувшись.
— Гм! — покачал головой священник Крептух и выбрался из пчельника вслед за Доманцем.
— Гм-гм-гм-гм! — приглушенно рассмеялся, сдерживая себя, учитель, когда дверки пчельника затворились. — Ха-ха-ха-ха! — продолжал он громче, сотрясаясь в смехе и с трудом натягивая толстые шерстяные носки и ботинки. — Как бы ты надо мною хмыкал, братец фарар, кабы знал, что я в твоего бога вообще не верю! Ха-ха-ха! Братец святой отец, как бы ты тогда хмы-хмы-хмыкал?! Настанет время — откроюсь тебе, придет час — поведаю! — кричал он и смеялся, потом внезапно притих. Живо налил рюмку красного, как кровь, смородинного вина, встал над колодами и громко крикнул всему пчелиному племени — «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»
Он поднес рюмку к губам и выпил. Потом, выглянув из пчельника, посмотрел вслед двум священникам и злоехидно рассмеялся.
10
Дежо Мренки и его музыканты не разбудили, даже не удивили Мартина Пиханду. Он уже ждал усталых цыган на придомье — улыбчивый, с распростертыми объятиями. Обнял всех поочередно, пригласил к себе. Расселись они вокруг стола во дворе под раскидистой яблоней. Дежо Мренки играл без устали, скалился до ушей и все строил рожи то Пиханде, то его жене Ружене, собиравшей на стол угощение. Из дома высунулись заспанные Пихандовы дети. Само и Валент подсели к музыкантам, а Кристина лишь глянула из окна заплаканными глазами и тотчас скрылась. Дежо Мренки вдруг, перестав играть, изумленно уставился на яблоню.
— Хорошо ли я вижу, хозяин, путем ли я вижу? — пробормотал он, тараща глаза.
— А что ты такое видишь, если даже и плохо? — спросил Пиханда.
— Яблоню вижу одну, да яблочки на ней трех сортов.
— Верно, Дежо!
— Да возможно ли?
— Раз видишь, значит, возможно! В каждой ветке другой привой, стало быть, и яблоки другие. Это летние, ага, а вот зимние, так-то, а вон те — осенние, ага, крупные, красные, рассыпчатые! Пока они еще мелконькие, только наливаются, округляются. Когда по осени пожалуешь, дам тебе откушать от каждого сорта!
— Приду, побей меня бог, хотя бы ради этих яблочек приду!
Дежо Мренки перестал дивиться и снова заиграл. Он кивнул музыкантам, и все подхватили любезную сердцу хозяина песенку. Пиханда запел. Сыновья присоединились. Музыканты, не выдержав, тоже затянули. Только Ружена заломила руки, словно пришла в ужас от такого пения, однако не сумела скрыть радостной улыбки. Слова, которые мужчины пели, были ей по душе, мелодия ласкала слух:
Эх, какая была любовь,
любовь между мной и тобой.
А теперь, хоть весь свет обойди,
не отыщешь уже такой.
А как допели и доиграли, рассмеялись, да так дружно, словно собственным смехом одобрили свое пенье. Усевшись за стол, закусили, выпили.
После скромного, но вкусного угощения музыканты вежливо поблагодарили хозяев и начали по одному подниматься из-за стола. Но уходить медлили, топтались на месте, все поглядывали то на примаша Дежо Мренки, то на Мартина Пиханду.
— Вот ведь, хозяин, как получается, — высказался наконец примаш, — домой идти надо, а поспать бы куда лучше.
— Так за чем же дело стало, ребятки мои! — рассмеялся Пиханда. — На чердаке места вволю, и сено душистое! Будете дрыхнуть без просыпу!
Озабоченные лица музыкантов тотчас разгладились в улыбке. Мартин Пиханда подвел гостей к лестнице, что вела на чердак.
— Залезайте, ребятки! — махнул им рукой. — Только курить — чтоб ни-ни!
— Боже упаси, хозяин, боже упаси! — уверил примаш.
Музыканты втащили на чердак инструменты и стали укладываться. Покопошились в сене, повозились, брюзжа на свой цыганский манер, да и утихли. Мартин Пиханда вышел во двор, веселый, радостный.
— Ты чего разулыбался? — спросила жепа.
— А чего ж не веселиться, когда дом полон музыкантов и песен, Руженка, пусть-ка они, когда отоспятся, сыграют только для нас двоих! Слышь, только для нас двоих, уж годы, почитай, мы с тобой не отплясывали.
Он подошел к жене, обнял за плечи, ущипнул за щеку.
— Ишь надумал, старый дурень! — оборвала она его, но улыбку с лица стереть не сумела. — Лучше бы инструмент проверил, косы отбил — сенокос на носу.
