Леонид Гартунг - На исходе зимы
— Выдумать я и сам что угодно могу.
— Почему ж вы писателем не стали, раз фантазия так сильно развита.
— А что писателем? Захотел бы и стал… Только мне это ни к чему. Вы думаете, написать было бы не о чем? Я знать желаю, как человечество жило.
Жена у него умерла, на пенсию старик вышел, дети повыросли и в нем не особенно нуждаются, теперь и о человечестве можно поразмышлять.
Взял он Плутарха. Почитал, почитал и заявляет:
— Вы не заметили, Иван Леонтич, что эти спартанцы шибко на фашистов смахивают?
— Есть, — говорю, — некоторое сходство.
— И еще насчет Демосфена. Почему сейчас таких ораторов нет? Ученые великие есть, изобретатели тоже, полководцы опять же, а вот ораторов нет. Ну, скажите, кто у нас сейчас великий оратор?
Что ему ответить? Загнал меня в тупик.
Плутарха кончил, за Светония принялся. Взял «Двенадцать цезарей». Почитал неделю, другую, затем тихонько подходит ко мне и спрашивает:
— Вы что же мне дали?
— Как что? Историю. Вы же хотели знать, как люди жили.
— Да разве это жизнь? Пилой живых людей распиливали. А Калигула что творил? Срамней не придумаешь. Нет, уж вы дайте мне что-нибудь русское, а то на этих цезарях вконец сердце угробишь.
Тогда я ему совет добрый дал: подобно испуганной блохе — по истории не прыгать, а начать чтение систематическое, с самого первобытного общества и даже с происхождения человека. Он со мной согласился и принялся «Всемирную историю» грызть. Начал с первого тома и аккуратно, не торопясь, до седьмого добрался. Закрою глаза и вижу, как он читает: осторожно лизнет палец, не торопясь перевернет страницу. Поправит очки, прочитает абзац, другой, откинется на спинку стула, поразмышляет о прочитанном, пошевелит белыми кустиками бровей и вновь склонится к странице. Вот на такого читателя любо-дорого посмотреть. Вкушает печатное слово, словно нектар драгоценный. А нынче что — статьи пошли с рецептами быстрого чтения…
Так вот Иннокентий Максимович не спеша историю грыз, и, видимо, эта неспешность в конце концов ему на пользу пошла, потому что как-то однажды он меня спрашивает:
— Знаете, Иван Леонтич, к какому выводу я относительно мировой истории склоняюсь?
Я, конечно, все дела отставил, приготовился слушать.
— К тому, — говорит он, — склоняюсь, что лучше, чем мы в настоящее время, никто из людей ни в каком государстве не жил.
— А вы всю жизнь недовольство проявляли — то не по вам, другое не так…
— Не о том речь… Читаю я и дивлюсь — сколько бедствий человечество несчастное вынесло. И чем только не воевали, и чем только не били друг друга! А всех все же не перебили. Должно быть, потому, что техника была слаба. Вручную лупцевались. Производительность низкая. А теперь, когда атомные бомбы придумали, много успешней дело пойдет…
Опять, вижу, у него мозги в мрачную сторону поворачивают. Что делать, думаю. А ну-ка — дам ему Ленина.
Начал он Ленина, повеселел.
— Вот это история, — говорит. — Владимир Ильич прямо в корень смотрит. Не все я, к сожалению, понимаю. Образования не хватает. Но суть улавливаю. И все, что до сих пор читал, по порядку укладывается.
Даже разоткровенничался и на «ты» перешел.
— Знаешь, Иван, вот я седьмой десяток разменял, но не это мне горько, а то, сколько времени зря пропало. Только-только мозги в порядок приведу — в рощу пора. Зачем-то с бабкой своей скандалил. Зачем-то с георгинами возился. Океан цифири всякой через мозги пропустил. А зачем? Мне б начать читать так вот лет сорок назад. Дурак, тебя не слушал… Я б, пожалуй, иначе женился, иначе всю жизнь свою спланировал…
Седьмого тома не дочитал. Он и сейчас на полке с его зеленой закладочкой на 67 странице, где фотография лондонских докеров напечатана.
…Все это лезло в голову в разговоре с Машей и мешало сосредоточиться. По прошествии часа я сказал:
— Поставил бы ты, Гоша, самовар.
Этим я намеревался ускорить события. Или Маша, услышав о чае, уйдет, или Георгий оторвется, наконец, от книги. Случилось, однако, первое.
Оставшись наедине с племянником, говорю ему:
— Ну, брат, заставил ты меня попотеть.
Тут только он книжку отложил.
— Что такое?
— Да к лицу ли мне на старости лет девицу молодую целый час разговорами занимать? Мы уже все в нашей галактике обсудили, осталось только куда-нибудь к Туманности Андромеды податься. Она же к тебе приходила.
— А я думал, к вам. Мешать не хотел.
А сам смеется, варнак.
Тут я к Георгию осторожно подъехал.
— А что, Гоша, смех смехом… А ведь девка-то — что надо. Если, например, жениться, то лучшей в Берестянке и не найти.
— Это я уже слышал.
— От матери? Ну и что? Разве она тебе зла желает? Маша…
Недослушал он, перебил с досадой:
— Не нужен мне никто.
— Обожди, не перебивай, и нервы побереги. Маша, если трезво взглянуть, чем плоха? Во-первых, наша — сельская. Стало быть, без какой-либо утайки. Вся на виду у нас выросла. Во-вторых, минуты без дела не посидит. В-третьих, миловидная. Такую и приголубить приятно. Для молодой жены это немаловажно. Нарожала б тебе кучу ребятишек, таких же сероглазых, как сама. В-четвертых, специальность у нее. И для нее ценная, и для людей. В-пятых, честная и серьезная. В-шестых, чистюля и к порядку привычная…
Пока я все достоинства Машины расписывал, Георгий с тоской на дверь поглядывал — не убежать ли? Потом не стерпел:
— Вы простите меня, дядя. На вашем жизненном пути чистенькие тоже, видимо, не раз встречались, однако вы предпочли жизнь свою ни с кем не связывать. Так, может быть, я в этом отношении наследственность по вашей линии имею?
Очень не понравилось мне такое его рассуждение.
— Во-первых, — говорю, — это не твоего телячьего ума дело, почему я свою жизнь ни с кем не связал. Во-вторых, ничего в этом хорошего нет и нечего на меня кивать. И потом, что значит «прожили»? Ты меня еще в могилу не опустил. А если человек жив, то нечего на его судьбе точку ставить. Откуда ты знаешь — может, не сегодня-завтра тебе на моей свадьбе гулять случится?
— Стало быть, и у меня есть время подумать.
— Ну, думай… Дело полезное.
Тут он не удержался, съехидничал:
— А вы, — спрашивает, — дядя, могли бы всю жизнь одну и ту же книгу читать?
Я не сразу понял подвох:
— Зачем, — отвечаю, — мне такая чепуха — одну книгу читать? Нет такой книги, чтоб все другие заменить могла.
— Согласен… А жена? Разве это не одна книга на всю жизнь?
И таким удачным ему это сравнение показалось, что расхохотался, как мальчишка.
— Опять, — говорю, — свободу свою протаскиваешь? Непонятно только, откуда это у тебя столь пещерные мысли… Да, кстати, почему же ты к своим цитрусам не едешь? Молчишь? А я знаю — денег нет. Вот тебе и свобода. Во всяком случае, на взгляды твои мне наплевать. Однако скажу тебе твердо: обидишь Варю, я тебе собственными руками голову оторву. И не фигурально, а самым натуральным образом… Запомни это и пойми.
Потом Гошка ушел — должно быть, к Асане.
А чуть позже письмо пришло. Не от Анны. Другое какое-то. На конверте черные лебеди, которые у нас в заповеднике Аскания-Нова водятся. Почерк не очень разбежистый — буквы выведены со старанием, и на месте обратного адреса пустота.
Положил я письмо на стол. Лежало оно сперва, как всякая другая бумажка. Потом я поставил его торчком, прислонив к самовару. Чтобы, как придет Георгий, оно сразу ему в глаза бросилось. Жду, даже нервничать стал. Одну книгу взял, другую. Бывает так — когда душа не той стороной к чтению повернута, — торкаешься, торкаешься в книгу, как в дверь запертую, и открыть некому.
Наконец пришел. Разделся, пальтецо свое на вешалку, шапку на сундук. К столу присел и письмо увидел. Боже мой, разве я утерпел бы в его возрасте письмо не схватить? А он молчком взглянул на него и отвернулся. И сидит — смотрит мимо меня и мимо письма. Уперся взглядом в печку и о чем-то мыслит. А что тут особенно мыслить? Письмо вне всякого сомнения от девчонки. Или от женщины. Значит, взять надо да прочесть. Может, я мешаю? Ну что ж, ретируюсь на время. Оделся, вышел во двор. Корма Зорьке задал. Лопату взял, снег немного покидал. Дров наколол. По моим расчетам времени потратил — не только письмо, газету прочесть можно. Назад возвращаюсь — Георгий и письмо злополучное на прежних местах.
— Что ж ты, племянник, письмо не прочтешь?
— Я и так знаю, что в нем написано.
Посидел он так еще немного, потом берет письмо и аккуратно так его к печке несет. Дверцу раскрывает и в пламя. Я чуть не ахнул.
— Ну и мудрец, — говорю.
— Так лучше будет.
А почему лучше — о том ни слова.
— Слушай, — говорю, — что ты сделал? Живой человек к тебе с письмом, а ты… Ведь она, по всей вероятности, любит тебя?
— Никак вы, дядя, не можете без красивых слов. Любит, не любит — какая разница?
