Андрей Филатов - Sugar Mama
– Здравствуй, любимый!
Сколько раз она говорила эти слова, глядя на него сквозь приоткрытые жалюзи своего окна. Сколько раз она протягивала руку, касаясь его волос. Сколько раз она плакала, когда он вставал и уходил, так и не узнав о ее любви. Из ее печальных больших карих глаз падали слезы на желтенькое длинное платье, прикрывавшее ее ноги, которые она ненавидела больше всего на свете.
Роксана не могла ходить. Она жила в инвалидном кресле. Ее любимый никогда ее не видел.
Было время, когда Роксана была здорова и у нее была любовь. После школы они ездили с Даниэлем на пляж в Санта-Марию и возвращались в Гавану, лишь когда садилось солнце. Они находили на пляже самое укромное место и целовались так, что на следующий день, отвечая урок, Роксана с трудом шевелила распухшими губами. И всякий раз, перед тем как вернуться в город, Даниэль писал на песке их имена: Roxanne у Daniel. Каждый, кто родился на Кубе, рано узнает, что такое любовь. Своими отношениями Роксана и Даниэль не отличались от сверстников. Мальчики здесь становятся мужчинами в тринадцать. Для девушки нет события радостнее и важнее, чем ее пятнадцатилетие. Родители готовы продать все, чтобы этот праздник остался в душе дочери навсегда. И не дай бог девушке вступить в этот возраст, не познав, что такое любовь. Потому что справедливо считали: если девушка не стала к пятнадцати годам желанным цветком, быть ей всю жизнь репейником.
«Собирают ли с терновника виноград или с репейника – смоквы? Так всякое дерево доброе приносит и плоды добрые, а худое дерево приносит и плоды худые»[18].
Да, любовью на Кубе не удивить! Но между тем все девушки завидовали Роксане, а парни одобрительно подмигивали Даниэлю. И было чему завидовать – Роксана была красавицей! Земля видела множество красивейших женщин: роскошных, точно белые лилии, способные вскружить голову одним лишь запахом и пленить веснушками, рассыпанными на белой коже их лепестков; смуглых восточных красавиц, от прелестей которых нельзя оторваться, как нельзя оторваться от молодой шоколадной хурмы, которая вяжет и дразнит, обещая, что самое вкусное ждет впереди; азиаток, утонченных, как цветы сакуры, любовь которых роскошнее божественной Фудзиямы; грациозных дочерей черной пантеры, страсть которых зажигает кровь любого охотника и даже того, кто уже не способен направить свою стрелу в небо; глазуревых мулаток, превзошедших всех в искусстве любви, потому что не бывает белое черным, как не бывает и наоборот, а то, что бывает, и есть любовь, а мулатки – жрицы любви, призванные дарить наслаждение. Но все эти роскошные красавицы – лишь жалкое подобие дочерей Израилевых, когда только Бог подарил им красоту, и неважно, в какой части света довелось им родиться. Ни у кого в мире не было таких красивых глаз, как у Роксаны. Если глаза Горгоны превращали воинов в камни, то глаза Роксаны возвращали жизнь. Нельзя было смотреть в ее глаза и не любить, когда они любили; невозможно было жить, когда глаза ее были печальны; немыслимо было произнести имя солнца, когда глаза Роксаны сияли. Если нет зрелища более завораживающего, чем падающие воды Ниагары, то не нашлось бы на свете ни одного безумца, не искушенного желанием погибнуть в волосах Роксаны, ниспадающих на ее плечи. Если нет кожи нежнее кожи ребенка, светящейся изнутри, то кожа Роксаны звенела при каждом прикосновении, точно колокольчик в райском саду. И если есть в том саду яблоко, слаще которого не бывает, то краснело это яблоко перед сладостью Роксаны. От матери ей достался ангельский голос и тяжелая болезнь, которая поразила ее ноги и которая с каждым годом пробиралась все глубже, как червь, пожирающий свое яблоко. Роксана оставила пение, потому что не было ни желания быть инвалидом, когда другие здоровы, ни денег, чтобы хоть раз в неделю добираться до консерватории. Отец торговал на рынке и пропивал почти все, что удалось заработать за день. Фидель платил ей маленькое пособие по инвалидности, на которое они с отцом жили. Первое время Роксана давала уроки пения, но потом болезнь добралась до печени, и Роксане с мучением давался каждый прожитый ею день. Пианино стало ненужным. Отец хотел продать его, но не смог устоять перед слезами дочери, которые падали на его опухшие руки, – разрыдался сам и запил так, что через неделю умер от алкогольного токсикоза. Даниэль был предан любимой столько, сколько нашлось мужества в сердце юноши. Настал день, когда он больше не пришел в дом той, которой клялся в любви. На белом песке Санта-Марии теперь нет их имен. Вода смывает все слова. Воде все равно. Вода вечна. И только слова, которые дороже, чем жизнь, неподвластны воде. Даниэль не знал, что вначале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог. А Бог есть Любовь. Роксана простила Даниэля, потому что сама уже не верила в жизнь. Все, что у нее осталось, – это пластинка Нины Симон, которую дала ей мама в день, когда прощалась с миром. Роксана знала, что ее ожидает тот же конец, что и мать. Врачи признали болезнь неизлечимой. Оставалось только ждать. Она ставила мамину пластинку и ждала. Голос Нины Симон казался ей голосом матери, которая пела о своей жизни, о любви и о смерти. Роксана не понимала язык, на котором пела мама. Ей казалось, что на этом языке говорят те, кто ушел в другой мир. Она выучила все двадцать две песни наизусть, и ночью, когда боль в правом боку становилась такой, что хотелось вцепиться зубами в подушку, Роксана начинала петь. Одну песню она любила больше всего. Роксана не знала, что означает слово keeper, но догадывалась, что поет о женщине, которая бережет в душе самое главное, что может быть у женщины, – свою любовь.
Роксана пела так, что ангелы слетались ночью на ее балкон и плакали, роняя слезы на цветы в горшках, которые стояли у ее дверей. Вернувшись к Богу, они целовали ему ноги и умоляли избавить девушку от мучений и забрать ее душу, потому что чист ее голос и невыносимы страдания ее. А он отвечал им: «Блаженны чистые сердцем, ибо Бога они узрят. Но нет еще в сердце ее сокровища, ибо где сокровище ваше, там будет и сердце ваше». И утром распускались белые и красные цветы у дверей Роксаны, принося ей радость и утешение от боли и печали. В одно утро, когда любовалась она цветами, раскрывшимися за ночь, на балконе соседнего дома Роксана впервые увидела любимого, и боль, которая терзала ее, тут же исчезла. Роксана вспомнила о ней только ночью, когда ее любимый спал с другой женщиной и боль вернулась. И вместе с болью Роксаны на Гавану обрушился ураган. И тогда Роксана запела:
I am the keeper of the flame
My torch of love lights his name
Ask no pity, beg my shame
I am the keeper of the flame
Played with fire and I was burn
Gave a heart but I was spurn
All these time I have yearned
Just to have my love return[19].
Она простила любимому, что он спит с другой женщиной. Она надеялась, что он услышит ее голос. Она мечтала рассказать ему о своей любви. Она верила и надеялась, потому что любила. Она боялась, что у нее никогда не хватит мужества показаться любимому в чудовищной инвалидной коляске и сказать о своей любви. И тогда она выкатилась на этих гнутых безобразных колесах на балкон, вцепилась руками в его ржавые поручни и пела, стараясь, чтобы ее голос был сильнее этого ужасного ветра, светлее этого черного неба, жарче, чем та женщина, которую любимый называет Хенеси.
Years have passed by
The spark still remains
True love can't die It smoulders in flame
when the fire is burning off
and the angels call my name
Dying love will leave no doubt
I am the keeper of the flame[20].
И ураган ушел. Роксана видела, как под самое утро, когда она уже вернулась к своему окну, ее любимый вышел на балкон и долго вглядывался в жалюзи, сквозь щелки которых она смотрела на него. Но Роксана снова побоялась показаться ему. Любимый простоял больше часа, выкурив, наверное, целую пачку сигарет, глядя на ее окно, но Роксана так и не решилась. Когда любимый ушел, она заплакала так горько, что цветы роняли лепестки на старую плитку балкона, и ветер уносил их к морю, вслед за ураганом, который оставил город соленым от морской воды, как было соленым от слез желтенькое платье Роксаны.
ГЛАВА 6
ЗОСЕНЬКА[21]
И никто, пив старое вино, не захочет тотчас молодого; ибо говорят: старое лучше.
Лк, гл. 5, 39Не было никакой пепси. Было плодово-ягодное вино «Золотая осень». И поколения пепси тоже не было. Было другое поколение: плодово-выгодное. Александр Сергеевич аристократом слыл: пил с няней шампанское из кружки, и осень у него вышла заглядение, с очаровательными очами. В дачном поселке на 73-м километре пили из горла, и осень была обычной. Аристократов не было. Воспрянув ото сна, Россия так блеванула своей аристократией, что Европа до сих пор отмыться не может.
Шампанское стоило пять пятьдесят, а плодово-ягодное – рубль двадцать. В пятнадцать лет справедливо выбирали «Золотую осень». Брали десять бутылок и шли на поляну, к старому дубу: в телогрейках, ушитых дембельских шинелях, дедовских вельветовых пиджаках с подложными плечами, в свитерах, олимпийках, в кирзачах, в кедах, в кроссовках. Патлатые, горластые, наглые. С Оксанками, Юльками, Таньками. Без презервативов. С пачкой «Пегаса» на всех. С убитой гитарой. С матом. По лужам. По грязи. Пох! Ломая штакетники для костра. Нах! Слетала пластмассовая пробка, и Леха показывал, заложив горлышко бутылки себе в горло, как пить и дышать одновременно, чтобы не блевать и чтобы сразу долбануло по шарам.
