Люциус Шепард - Кольт полковника Резерфорда
Образ ее кузена Аарона возник как будто сам собой, всплыл из глубин памяти случайно, вне связи с ходом ее рассуждений. С Аароном она когда-то могла говорить откровенно, однако в последние годы перед ее замужеством их отношения осложнились. Дело в том, что по мере ее взросления Аарон стал смотреть на кузину другими глазами. При встречах его поцелуи становились все менее родственными, он дольше обычного задерживал ее руку в своей, а однажды вечером, когда они вдвоем гуляли по дорожкам сада, признался ей в любви. Это признание, в котором звучали мольба, отчаяние и надежда, явилось для Сьюзен полной неожиданностью. Опомнившись от первого потрясения, она взяла с кузена слово никогда впредь не заговаривать с ней на эту тему. И хотя ее дружеские чувства к Аарону заставили Сьюзен придать отказу форму ласкового вразумления, их отношения после этого утратили былую простоту и доверительность. Вскоре он перебрался в Нью-Йорк, а накануне ее свадьбы коротким письмом сообщил, что неотложные дела не позволяют ему присутствовать на церемонии.
Быть может, подумала она, прошедшие годы излечили кузена от этой несчастной и нелепой любви, а если и не совсем излечили, то чем она, собственно, рискует, завязав с ним переписку? В худшем случае он не ответит на письмо, и только. Вдохновленная новой идеей и надеждой – пусть даже очень слабой – на поддержку и помощь со стороны, она извлекла из ящика стола лист гладкой бумаги, выбрала ручку с серебряным пером из полудюжины ручек, стоявших в подставке, и начала:
Милый кузен. Ты, несомненно, будешь удивлен тем, что я обращаюсь к тебе после стольких лет молчания, причем делаю это без приличного такому случаю вступления, то есть всех этих общих фраз, приветствий и т.п. Поверь, мне сейчас не до того. Я очень надеюсь, что ты во имя давней дружбы оставишь в стороне тяжелые воспоминания, которые могут стать препятствием к нашей переписке, так как я очень нуждаюсь в твоем участии и добром совете...
Сумерки сменились ночной тьмой к тому времени, как Джимми свернул с автострады на узкую извилистую грунтовку, ведущую к дому Борчарда. Машину начало трясти на ухабах, и он, прервав историю, сосредоточил все внимание на дороге. Лучи фар метались по лесу, населяя его жутковато-гротескными образами; тяжелые ветви хлестали по ветровому стеклу и скребли крышу фургона. Промелькнули спутанный клубок колючей проволоки и куча хвороста, далее пошел участок с гравийным покрытием, по днищу забарабанили камни; в свете фар тут и там блестели стреляные гильзы. Какая-то мелкая тварь с янтарно-желтыми глазами пересекла дорогу и быстро исчезла в кустах. Чуть погодя он, снизив скорость, миновал ветхую лачугу с дверью, висящей на одной петле, и дырявой мишенью, прибитой к покосившейся стенке. Преодолев последний участок подъема, машина выехала на открытую, относительно ровную площадку; земля была изрыта колеями, в которых стояла вода. Далее путь преграждали двустворчатые ворота из досок и толстой проволоки. Джимми заглушил двигатель, вылез из фургона и, подойдя к воротам, обнаружил, что они заперты на замок. Над воротами красовалась эмблема: красноглазый олень, вздыбленный над американским флагом. Вдали за деревьями сияли огни большого дома.
– Эй! – громко позвал он. – Эй, кто-нибудь!
– Руки за голову, быстро! – раздался голос за его спиной.
Вздрогнув, Джимми повиновался приказу.
– Вот так. Теперь кру-у-гом!
Он развернулся и увидел перед собой невысокого бледного парня с пухлыми девичьими губами и стрижкой ежиком; его волосы в свете дальних огней казались неестественно белыми. Винтовка М-16 смотрела в грудь Джимми.
– Я тебя не знаю, – заявил парень.
– Мне надо поговорить с майором Бор...
– Я разве спросил, что тебе надо? – перебил его парень.
– Вы ничего не спросили, – сказал Джимми примирительно. – Вы сказали только, что меня не знаете.
– Надо же, какие умные зверушки встречаются в моем лесу. – Парень подошел ближе; из-за бесцветных бровей его лицо казалось недоделанным, оставшимся на стадии заготовки. – Продолжай в том же духе, о'кей?
– Я приехал к майору Рэю Борчарду. Думаю продать ему пистолет.
– Майор готовится к важной встрече. А стволов у него и без тебя навалом, зря суетишься. – Он передернул затвор. – Ты вторгся в частное владение, тебе это известно?
– Насколько я понял, этот ствол ему нужен, – сказал Джимми. – Он предлагал мне за него шесть штук.
Голубые глазки парня впились в Джимми, словно пытаясь выявить дефект.
– Это насчет кольта Боба Чэмпиона?
– Так точно.
Охотник на умных зверушек был явно разочарован: – Ладно, идем. Я тебя провожу.
Тропа, петляя, шла в гору и заканчивалась перед крыльцом потемневшего от времени двухэтажного строения из отесанных бревен, окруженного еловой порослью и кустами черемухи. Меж ветвями в несколько слоев висела старая паутина, в которой не было ни единой мухи. Они вошли в дом, и белобрысый отправился наверх доложить майору, оставив Джимми в просторном холле первого этажа, где прежде всего бросалось в глаза обилие кожаных кресел, светильников на медных ножках и вязаных крючком ковров. Пройдясь по комнате, он осмотрел репродукции классических литографий Каррира и Айвза[9], а также застекленные шкафы с десятками ружей и пистолетов. В числе последних был превосходный дуэльный пистолет восемнадцатого века, который приковывал к себе внимание Джимми до тех пор, пока он не убедился, что это всего лишь современная имитация. На столах были расставлены массивные пепельницы из желтой меди, а большую часть задней стены занимал камин, в котором легко мог бы припарковаться «Фольксваген». Потрескивали дрова, заполняя комнату мерцающим кроваво-оранжевым светом и пряным запахом горящей ели.
Джимми опустился в кресло рядом с камином. На ближайшем к нему участке стены висела фотография в рамке: пятеро мужчин в армейских рабочих комбинезонах стоят посреди голой равнины. Блики на стекле фотографии помешали ему разглядеть, был ли среди этих мужчин Борчард. По идее, должен быть, подумал он. В целом комната ему не понравилась: она слишком походила на стандартную голливудскую декорацию «дома в лесной глуши» и не несла на себе отпечатка личности хозяина. То же самое и Боб Чэмпион – ничто здесь не могло служить напоминанием о его прискорбной жизни и смерти.
Джимми вновь настроился на волну своей истории и увидел Сьюзен за тем же письменным столом через несколько недель после предыдущей сцены. Она была занята переводом новых стихов Луиса:
Я не хочу трагической звездою светить тебе, любимая, с небес и не хочу остаться стопкой писем или скупыми строчками стихов; ведь память – нечто большее, чем этот набор сентиментальной чепухи.
Любви нашей сейчас нужны решимость и воля к действию, чтоб, как морской прилив, идти и брать свое, преград не зная...
Заявлено смело и откровенно. Луис настойчив, и она не может его за это порицать. Бог свидетель, она первая заслуживала порицание за все то, что ему пришлось ради нее вынести. Каждый раз, перечитывая эти строки, она была готова немедленно прекратить их мучительные отношения, но уже заранее знала, что стоит только поднять этот вопрос в разговоре с Луисом, как все вернется на круги своя. Печально вздохнув, она занялась переводом очередной строфы:
...сознанья первый проблеск, пробудивший от спячки Зверя, распалил его воспоминаньями о твоем нежном теле, покорном каждому движенью рук; уж замысел отчаянный составлен из жизней и смертей, когтей и жал, снабдивших меня словами песни, чтоб любовь я взял из колдовского сна объятий, где страж – олень с рубинами в глазах...
Слово «снабдить» ей не нравилось, но «дать» было слишком примитивно, а «ниспослать» искажало смысл. «Наделить»? Тоже не годится. Возможно, если перестроить всю фразу, подумала она, найдется более удачный вариант. Стук в дверь заставил ее вздрогнуть. В комнату заглянула горничная:
– Senora, una carta para usted[10].
– Pase![11] – сказала Сьюзен.
Девушка поднесла ей письмо, сделала реверанс и удалилась, бесшумно притворив за собой дверь.
Увидев имя своего кузена, Сьюзен с замиранием сердца поспешно вскрыла конверт.
Дорогая Сьюзен! Должен признаться, что твое письмо в первую очередь пробудило те самые тяжелые воспоминания, которые ты хотела бы оставить в стороне. Ты должна понять, что если я до сих пор не могу простить себя за опрометчивые слова, сказанные однажды вечером в саду моего дяди, и за сами чувства, которые я имел глупость вынашивать, а затем облечь в эти слова, то я точно так же не могу простить тебя за твой отказ. Разумеется, теперь ты не видишь никакого смысла ворошить прошлое. Не вижу этого смысла и я. Ты отвергла меня в выражениях гораздо более мягких, чем я того заслуживал. Тем не менее, я и сейчас еще не могу полностью избавиться от чувства обиды и гнева. Значит ли это, что частица былой любви по-прежнему живет в моем сердце? Может быть. Но если дело обстоит таким образом, твою идею довериться именно мне вряд ли можно признать удачной. И все же, когда я вспоминаю нашу близость до того злополучного вечера, наши откровенные беседы и беззаботный смех, когда я думаю, как мне недоставало общения с тобой все эти прошедшие годы, у меня не хватает духу отказать тебе в дружеской помощи и совете.
