Ежи Анджеевский - Страстная неделя
— Еще гостит у меня давняя моя приятельница, но я не уверена, останется ли она на праздники, скорее нет…
Пётровская покачала головой, как бы сочувствуя. И тут же переменила тему.
— А знаете, что я только что слышала… Такая трагедия! На Саской Кемпе нашли немцы еврея в одном доме. Прятался, как они обычно… И за одного такого, представляете, пятерых наших расстреляли. Ну, вы подумайте, какая трагедия!
Анна минуту молчала.
— Да, — наконец подтвердила она.
— Столько невинной крови! — Пётровская поднялась ступенькой выше. — Я считаю, что поляк, который прячет у себя еврея, это, прощу прощения, свинья! Да, да! — Она ударила себя в грудь. — Я, полька, так вот думаю! Это не по-христиански, чтобы из-за одного еврея гибли добрые католики, такого не должно быть!
Она стояла, потрясая сумкой, распаленная собственным возмущением.
— Такого не должно быть! — повторила она. — Каждому его собственная жизнь дорога… Не для того человек неволю терпит, чтобы из-за евреев пропасть ни за грош!
Анна решила не рассказывать Яну об этом разговоре. Хотела уберечь его от новых тревог. Она, правда, не допускала, что Пётровская способна на прямой донос, но все же домой возвращалась с тяжелым сердцем.
Перед домом играли дети: пухлощекий, очень похожий на мать Вацек Пётровский; прыгавший, как кенгуру, Стефчик — сын Осиповичей с третьего этажа, и смуглая, как цыганенок, Тереска Карская.
В отворенном настежь окне первого этажа грелся на солнце Пётровский. Насвистывая сквозь зубы, он сидел, развалясь на подоконнике, в распахнутой на темной груди рубахе, спиной и босыми ступнями опершись об оконную раму. Проходившую мимо Малецкую он искоса окинул ленивым взглядом.
После ухода Малецкой Ирена не находила себе места. Все утро прошло у нее в мелких хозяйственных хлопотах, и она только сейчас, оказавшись одна и не зная, чем заняться, почувствовала себя узницей. Сколько же месяцев приходилось ей побеждать, преодолевать в себе потребность свободно двигаться? Где бы она ни находилась, везде надо было скрываться, каждую минуту помнить, что никто чужой не должен знать о ее существовании. Свобода ее была ограничена, ненадежна, замкнута в четырех стенах. И чем дольше она вынуждена была жить взаперти, унизительно скрывая семитскую свою внешность, тем острее ощущала безысходность такого насилия над собой.
Двери на балкон отворены были настежь, а сам балкон залит солнцем. Снизу, где-то за домом, слышались голоса игравших детей.
Ею овладело вдруг такое страстное искушение дохнуть теплым воздухом, что она не смогла удержаться и вышла на балкон. Минуту она стояла там, откинув голову, одурманенная весенним теплом. Ей было так хорошо, что даже этот малый глоток свободы показался чем-то близким счастью.
Но кинув взгляд вниз, она увидела молодого мужчину, который, вероятно, уже заметил ее, потому что явно смотрел на балкон.
Он стоял в распахнутой на груди рубахе, держа руки в карманах брюк.
Ирена вздрогнула. Однако же ее хватило на то, чтобы взять себя в руки и не слишком поспешно покинуть балкон. Она даже заставила себя равнодушно взглянуть в ту сторону. И сразу догадалась, что это, конечно, Пётровский. Заметив, что она посмотрела в его сторону, он нагло усмехнулся.
Когда вернулась Анна, Ирена уже лежала на кушетке с французской книжкой, «Пармской обителью». Но не читала. Подперев лицо руками, она смотрела в окно. Низкая кушетка прислонена была к стене, так что Ирена полулежа могла видеть только небо. Полосы грязно-серого дыма медленно ползли по нему, пока не растворялись в безоблачной лазури. Снизу доносились голоса детей. На фоне громких мальчишеских выкриков явственно слышался прелестный щебет маленькой Терески.
— Как много детей в этом доме! — заметила Ирена.
Анна, немного уставшая, присела рядом на кушетку.
Ирена продолжала прислушиваться.
— Как мило щебечет там девочка! — сказала она.
— Это дочурка пани Карской, — сказала Анна. — Родилась уже в военное время.
Ирена внимательно взглянула на Малецкую.
— Вы, верно, радуетесь тому, что у вас будет ребенок? — вдруг спросила она.
— О да, очень! — искренне призналась Анна.
— У вас уже есть приданое? Оно теперь должно страшно дорого стоить…
Анна кивнула.
— Да, очень дорого. Но кое-что нам от людей перепало, а кое-что я сама сшила.
— Вы умеете шить? — удивилась Ирена.
— Да, невелико искусство.
— А я никак не могла научиться, — сказала Ирена. И попросила:— Пожалуйста, покажите мне что-нибудь из этих вещичек, ладно?
Когда они прошли в спальню Малецких, Ирена заметила — только теперь — стоявшую там у стенки маленькую плетеную кроватку.
Анна тем временем выдвинула нижний ящик комода. Он был полон детского белья. Аккуратно, старательно сложенные лежали там крохотные рубашонки, распашонки, слюнявчики, кофточки, простынки, полотенца и пеленки, всевозможная смешная, забавная мелочь.
— Вы и вправду все это сами сшили? — склонилась над ящиком Ирена.
— Почти.
— Как тут много!
Анна улыбнулась.
— Это только кажется… Вот эти фланелевые распашонки — из старой пижамы Яна. А эти рубашечки — из моей рубашки… видите, целых три вышли!
Ирена очень оживилась. Она стала копаться в мягоньких фланельках и батистах, рассматривала на свету малюсенькие голубые распашонки и смеялась — до чего они забавные. В какую-то минуту, оживленно любуясь самой прелестной рубашонкой, она машинально перевела взгляд на комод и, заметив там несколько фотографий, помещенных в одну старинную рамку из карельской березы, склонилась к ним:
— Это ваши родители, верно?
Анна кивнула головой.
— А эти трое, наверно, братья?
— Братья.
Ирена, удобней опершись о комод, продолжала рассматривать фотографии.
— Вы похожи на мать, — заметила она. — У вас такие же красивые глаза. А братья, вот эти двое, наверно, старше вас, а третий — моложе, да?
— Да, Гжесь, он был моложе нас всех.
— Был? — не поняла Ирена.
— Да, его уж нету, — спокойно пояснила Малецкая. — В сентябре в Модлине погиб…
— Ах, так? — Ирена немного смутилась. И чтобы скрыть это, торопливо спросила:— А ваши родители?
— Мама в Вильие. Отца сразу же после занятия Литвы расстреляли немцы.
Она оперлась о комод рядом с Иреной и вблизи вгляделась в фотографии.
— Из всего нашего семейства, кроме меня, только мама жива и, может быть, старший брат — вот этот! — Она показала снимок, вероятно, старый, на нем изображен был еще совсем юный парнишка. — Брат воевал в нашем войске в Англии, мы получали от него известия, что он был в Норвегии, потом в Африке… а теперь, уже очень давно, — ни единой строчки. А этот, Франек, умер в Дахау в прошлом году.
Минуту царила тишина.
— Значит, вы многих близких потеряли, — шепнула Ирена.
— О да! — кивнула головой Малецкая. — У меня был очень хороший отец и очень хорошие братья. Мы были очень привязаны друг к другу.
Она выпрямилась и начала старательно укладывать в комод разбросанное белье.
Ирена молча наблюдала за ее затрудненными движениями. Анне тяжело было наклоняться, и она опустилась на колени.
— Еще это! — Ирена вспомнила, что все еще держит в руках одну рубашечку.
— Эта рубашонка на крестины. Самая красивая!
Ирена вздрогнула, словно что-то рвануло ее изнутри.
— А вас никогда не возмущала бессмысленность смерти, хотя бы вот этих, самых близких людей?
Анна задумалась.
— Да, бывало так, — ответила она, помолчав. — Даже очень. Однако я изменилась.
— Но зачем все это, зачем? — воскликнула Ирена.
Анна пригладила складки на рубашечке и положила ее в комод.
— Я тоже не всегда знаю, зачем. И все же верю, что все имеет свой смысл, только нам он не всегда доступен.
— Разве это не одно и то же?
— О нет! — ответила Анна с глубоким убеждением. — Это совсем иное.
Ирена покачала головой.
— Нет, не могу этого понять! Что толку, если я стану внушать себе, будто все, как вы говорите, имеет смысл? Какой смысл могут иметь ужасные страдания человеческие, все, что творится вокруг? Ради чего это? Страдание никого не облагораживает!
— Я знаю, — шепнула Анна.
— Вот видите! Ведь я это по себе замечаю… Я теперь гораздо хуже, чем была когда-то. И все стали хуже!
Анна вдруг подумала о Юлеке.
— О нет, — возразила она. — Не все стали хуже…
— Ну, допустим! — уступила Ирена. — Но большинство наверняка. Я не говорю об отдельных людях. Быть может, есть такие… Но большинство…
Анне нечего было возразить.
— Да, это правда.
— Ну, и какой же в том смысл? — повторила Ирена. — А когда гибнут тысячи лучших из лучших, которые могли бы еще столько дать людям, столько доброго сделать, в этом тоже есть смысл? Какой? Ну, скажите, какой?
