Ёран Тунстрём - Рождественская оратория
Оба вздрагивают и сквозь щелки в стенах дровяного сарая глядят наружу. Сиднер видит, как струится вода в протоке, откуда веет холодом, и старается не глядеть в угол, на вырезку под названием «ОСОБО УДИВИТЕЛЬНЫЕ СООБЩЕНИЯ СО ВСЕГО СВЕТА», но взгляд так туда и тянет, словно магнитом.
«Из Нью-Йорка по телеграфу сообщают, что четырехлетняя девочка из г. Лайма (штат Огайо) медленно, но верно превращается в камень. Отслоившиеся частицы были подвергнуты химическому анализу и определены как известняк».
Сиднер прижимает пальцы к запястью, где прощупывается кое-что, чего там быть не должно, — затвердение, возникшее недели две-три назад, примерно тогда, когда они впервые прочли эту телеграмму.
— Неправда это, Сплендид.
— Эвон как заговорил. Ты чё, видал в газете опровержение? Видал, да?
— Конечно, не видал.
— Интересно, скоро она целиком каменная сделается? И откуда все начинается? От ног или от головы? Как думаешь, что хуже — когда в ногах начинается или в глазах?
— Кончай, ладно? Не верю я в это.
Он крепко сжимает пальцами запястье.
— Папаша мой говорил, что…
— Да чихать я хотел. Но хуже всего, наверно, когда начинается во рту, — говорит Сиднер, запинается и вдруг осознает, что это уже началось.
Он заразился.
Рот будто каменный. Он сглатывает.
— И похуже что бывает, — подначивает Сплендид. — Я слыхал, у мальчонки одного в год борода выросла, в два голос загрубел, а в три черепушка облысела. А еще у одного, говорят, зубы только в пятьдесят лет прорезались, волосы выросли в шестьдесят, а голос ломаться стал аж в семьдесят.
— Да врешь ты все.
— Ага, про последнее я соврал. Но остальное чистая правда. Я ведь к чему клоню-то? К тому, что много чего остерегаться надо. К тому, что нету в жизни порядка. А самое чудное тут… что вообще есть хоть какой-то порядок.
_____________— Здравствуйте, — говорит Сплендид. — Нам бы психического повидать, этого, который из Эстаншё.
Воскресное утро, осень предприняла последнюю пламенную попытку вспомнить свое лето. В саду лечебницы гуляют по солнышку престарелые и сумасшедшие — гуляют на коротком поводке собственных нервов, прислушиваясь к шелесту яблонь и берез и к тому, кто исподволь этот шелест творит. Тени длинные, мягкие, струятся по высокой траве. Ниже по склону виден лоскуток жнивья, пшеницу уже убрали, поля блестят как шелк. Вдали ржут лошади, мычат коровы, в Сунне бьют церковные часы. Пышногрудая суровая начальница смотрит на мальчиков сверху вниз.
— Зачем он вам? Кстати, так говорить негоже.
— Маманя его послала нас разузнать, не надо ли ему чего.
— У пациентов есть все, что нужно.
— Ну и хорошо, — говорит Сплендид. — Она шибко беспокоилась, что он Библию с собой не захватил.
Кругом бормочут сумасшедшие, истошно вскрикивают, неожиданно дергаются то в одну сторону, то в другую, словно бьются со всем адским воинством.
— Библию?
— Ну да, он должон каждый день Библию читать, не то буянить начнет.
— У нас свои Библии есть. А в теперешнем состоянии он вообще читать не может.
— Ему эта вот Библия нужна. — Сплендид хлопает себя по курточке. — Он только ее читает, потому что сделал там пометки. Маманя его наказывала передать ее из рук в руки, не то он забуянит.
— Он и так буйный, и вообще, что это за разговоры?!
— Библия должна лежать рядом, на ночном столике, так его маманя наказывала.
— Ночной столик… нет у него ночного столика. Ступайте отсюда.
— Нету ночного столика! Слыхал, Бенгт-Эмиль? У него нету ночного столика. Надо же, очень печально. Интересно, знает ли про это главный врач в Карлстаде. Пошли, Бенгт-Эмиль.
— Эй, послушайте! — кричит начальница, но они уже идут прочь.
В роще за поворотом дороги Сплендид тащит Сиднера в гущу деревьев.
— Посидим тут, подождем, пускай отвалит в Сунне. К доктору ей надо, он ей втыкнет укольчик.
— Откуда ты все знаешь?
Сплендид роет ногой ямку в земле и не отвечает.
— А кстати, почему ты называл меня Бенгт-Эмиль?
— Иначе она бы мигом смекнула, кто мы. Бенгта-Эмиля Юлина ты наверняка знаешь, ну, этого, богатейского сынка. Карманных деньжат у него полторы сотенных в неделю, стало быть, пускай про него и думает. А мы пока подзубрим насчет Восточного Туркестана. Нет, ты представляешь — повидать настоящего психического!
Психический из Эстаншё сидит на чердаке, в деревянной клетке, Сплендиду и это известно. В сумерках двор затихает, но Сиднеру все равно страшно, и, взбираясь за Сплендидом по скрипучим ступенькам, он бормочет себе под нос, как бормотали престарелые и безумцы, дергано, нервно:
Я увожу к отверженным селеньям,
Я увожу туда, где вековечный стон,
Я увожу к погибшим поколеньям.
Был правдою мой зодчий вдохновлен:
Я высшей силой, полнотой всезнанья
И первою любовью сотворен.
Древней меня лишь вечные созданья,
И с вечностью пребуду наравне.
Входящие, оставьте упованья.
— Ты чего там бубнишь, опять этого, как его… Данто?
— Когда страшно… очень помогает… читать стихи, — шепчет Сиднер.
Вот она, клетка.
— Так я и думал. Папаша говорит, они завсегда этак поступают с теми, у кого башка совсем никуда.
— Что же ты ему скажешь? По-твоему, клетка надежная?
— Придумаю чего-нибудь.
Помещение высокое, будто церковь. Половицы скрипят, когда они ощупью пробираются ближе и видят, как сумасшедший вздрагивает и забивается в угол клетки.
— Здрасьте, дяденька. Мы это, навестить вас пришли. Давно тут сидите?
— Я — мрак с лимоном внутри, вот оно как. А они не верят. Дрался тот, ну, который в лимоне, мебель ему, вишь, не по нраву пришлась мамка лямка дамка.
Психический диким взглядом смотрит на них, но издает кудахчущий смешок, и Сплендид откашливается.
— Мы про вас, дяденька, в газете прочли. Я — Сплендид, а он — Сиднер, его маму затоп… А зачем они вас в клетку посадили?
— По ту сторону зеркала все черное, как малина. Можно навестить я на ступеньках вообще в кромешной тьме. Но он находит.
— В газете пишут, дяденька, у вас религиозные фантазии.
— Религиозные! Приветик. — Он поворачивается спиной, долго сидит не шевелясь, потом опять рывком кидается к ним. — Может, кончите, а то столько головной боли отбивается от скелета.
— Ну, что я говорил, — шепчет Сплендид, — психический, самый что ни на есть настоящий.
— Тише ты, Сплендид. Дай еще послушать.
Сиднер понимает, что переживает сейчас нечто важное. Сглатывает комок в горле, боится, но пройти через это необходимо.
— Слушать — это вам не кушать. Дружить крушить пушить тушить… Так это ведь пожар! — Сумасшедший истошно кричит: — Нет, нету пожара в тине. В блине в глине а там в лимоне им все видно.
— Дяденька, вы сердитесь? — спрашивает Сиднер.
— Да-да, верно, может, и так.
— А на самом деле?
— Другого слова нет. Напишем на обороте бумаги. Пускай стоят там и стыдятся ЧЕГО ТЫ ОТ МЕНЯ ХОЧЕШЬ?
— Я хочу… понять.
— Понять — это хорошо это надо.
Сумасшедший вздергивает верхнюю губу, скалится Сиднеру в лицо, обхватывает руками решетку, трясет ее.
— Вправду ли невидимое реально?
— Мрак с лимоном внутри, он сжимается. Рвется в мамку лямку дамку.
— Пошли отсюда, Сиднер, — говорит Сплендид.
— Нет, я хочу остаться.
— Как лошади у барьера? — спрашивает сумасшедший с любопытством, чуть ли не с улыбкой. — Половина лошадей не лимон, бьют копытом по стеклу пардон галлон. ЗАЧЕМ ВЫ ТУТ СМЕЕТЕСЬ НАДО МНОЙ, поэтому они меня тут заперли. Перед стеклом. Хорошо. Хорошо. — Он плачет, с силой рвет решетку, слезы ручьем катятся по щекам. — Хорошо для бедняг, которые никогда не живут.
— Да-а, — чуть ли не кричит Сиднер. — Вы тоже знаете?
Вовек не живший, этот жалкий люд
Бежал нагим, кусаемый слепнями
И осами, роившимися тут.
Кровь, между слез, с их лиц текла струями,
И мерзостные скопища червей
Ее глотали тут же под ногами.
— Дерьмо и моча это все. — Психический, недовольно насупившись, опять сидит к ним спиной и не отвечает, хотя Сиднер изо всех сил пытается проникнуть в ту щелочку понимания, которую словно бы заприметил.
— Продолжайте, не отворачивайтесь. — И он декламирует, тихо, отчетливо: — «Взглянув подальше, я толпу людей увидел у широкого потока…» Ну, давайте!
