Поль Гаден - Силоам
— Душа женщин, — сказал он, — это их тело. Именно через него они видят то, что мужчинам известно лишь через абстрактные слова: универсальность, бессмертие. Вы не принадлежите к другому полу, вы относитесь к другому виду… Что меня в тебе восхищает, — добавил он преувеличенно безразличным тоном, — так это то, что ты ничья. С тобой не возникает ощущения, будто прикасаешься к замкнутому миру, к границе. Ты ни для кого не ограничена. У тебя нет привязанностей. Ты не являешься пленницей ни одного мужчины. Любя тебя, я объединяюсь со всеми моими неведомыми братьями, я участвую в радости всех тех, кто любил тебя и еще полюбит, я вхожу в целое человечество…
— За кого ты меня принимаешь? — возмутилась Элен. — Ты что, пьян? Ты говоришь так, будто у меня были сотни любовников!..
— Да-да, я знаю, у тебя было всего лишь два или три. Допустим, три-четыре… Но видишь ли, главное в том, — продолжил он крайне серьезно, — что у тебя может быть их больше. Главное в том, что рядом с тобой я могу мечтать. Понимаешь, я не ощущаю тебя моей; мы не связаны; и все очень просто… Ты простая женщина, да, вот что мне нравится…
Какими бы несдержанными ни показались ей его рассуждения, Элен все же наслаждалась ими. Симон не был похож на многих других, чьи желания были устремлены на то, чтобы приковать, привязать ее к себе; каждое его слово придавало ей больше независимости, и, чем свободнее она себя чувствовала, тем желаннее для нее становился Симон.
— Ты мне тоже очень нравишься, — сказала Элен.
— Простота, — сказал Симон, — это ничем не дорожить.
Она сидела напротив него, и он видел, как под тканью узкого костюма, пеленавшего ее, вырисовываются ее крутые упругие бедра.
— Нужно предаваться лишь тому, чем не слишком дорожишь, — добавил он еще. — Ты так не думаешь? Главное — ничто не делать своей собственностью. Вообще-то…
— Что?
Он подарил ей долгий поцелуй.
— Видишь ли, сейчас у меня можно отнять все, и я от этого не стану неполноценным.
— Это ты сегодня такой, — сказала Элен, — а завтра, послезавтра… Видала я тебя, когда ты серьезный; не самое веселое зрелище.
— Ты меня бодришь, — сказал Симон. — Каникулы проведу с тобой. Ты моя деревня… Разрешаешь?
Она рассмеялась, потом снова повторила:
— Ты мне нравишься… Тебе бы надо поехать на каникулы со мной.
— Это было бы неразумно, — сказал он, — но не невозможно.
— Ты мне хотя бы напишешь?
Он предложил ей сигарету, затем сказал:
— Я никогда не пишу, ты же знаешь.
VIIIСимон проснулся первый раз около полуночи, из-за страшного сна. Он сидел в экзаменационном зале за огромным унылым столом, с другого конца которого Элен важно спрашивала его о стихах малоизвестного поэта, Симонида из Аморгоса. Симон, прекрасно знавший эту тему, чувствовал, однако, что не может найти нужных слов и даже был готов трусливо намекнуть, что такого вопроса нет в программе, когда пробуждение спасло его от этого ужасного положения. Но этот сон открыл череду книжных воспоминаний, и он снова пережил один из тягостных часов, когда, в смятении полудремы, заставал Аякса в костюме библиотечного сторожа, бившим в барабан, объявляя о закрытии; или же входил в гостиную в компании прочих гостей и, узнав, что почтенная дама, сидящая подле камина, была никто иная, как кумская Сивилла, шел совершенно естественно приветствовать старуху, которую, как он припоминал, посещал более-менее часто… Затем он провалился, со всеми своими воспоминаниями, вопросами о греческой поэзии и анахроническими снами, в обитель, населенную исчезающими образами, похожую на ту, где Эней печально вопрошал тень своей погибшей возлюбленной.
Было, наверное, два часа ночи, когда он понял, что снова проснулся. На этот раз он не помнил, снилось ли ему что-нибудь. Но происходило что-то гораздо более тревожное. Он словно слышал шум в комнате, шум ничтожный, далекий и вместе с тем, казалось, совсем близкий, шум медленный и ритмичный, странный шум, немного пугающий, — шум, какого он ранее никогда не слышал.
Возможно ли это?.. Симон сел: шум прекратился. Он зажег свет, осмотрел комнату, встряхнул подушку: нигде не было ничего, что могло бы вызвать малейший шумок. Свет изгонял всякую возможность ошибки или тайны, воссоздавал стены в безупречной чистоте; вид привычных предметов, с четкими углами, честной и искренней физиономией, успокоил его.
Симон лег снова, не гася свет. Он вытянулся на боку, замер, прислушался… Шум тотчас послышался вновь… Это был словно очень слабый шум клапана, который равномерно открывали и закрывали. Никакого сомнения. На этот раз Симон окончательно проснулся, голова его работала четко. Это не шло ни от окна, ни от пола, ни от кровати! Это не происходило из видимого места. Молодой человек испробовал все возможные положения, но едва он ложился, как шум тотчас возобновлялся, занимал свое место напротив него — такой же слабый, упорный, с тем же неисчерпаемым порывом, неизбывный и мягкий.
Надо было признать очевидное: это исходило от него… Это был живой шум; он жил его дыханием; его можно было прекратить, лишь перестав дышать. Иногда казалось, что он разбивается на несколько маленьких шумков. Это исходило изнутри его самого, из его груди, из определенного места, до которого можно было дотронуться. Симон обнажил грудь и прикоснулся пальцем к коже. Она была красивой, тонкой, безупречной. В расцвете молодости. Нечего было сказать. То, что там постанывало, наверняка не было опасным… А оно все продолжало слабо постанывать, с упрямой мягкостью, как что-то безобидное, почти знакомое, как жалоба, которая не надеется быть услышанной и звучит сама для себя…
Теперь Симону стало страшно. Этот робкий сигнал, посланный ему телом, заставил его вдруг обратить внимание на мир, недоступный его познаниям. Тем-то и пугал его этот шум: он подчинял его неизвестному. Маленький шумок внезапно вмешался в его мысли, планы, любовь. Симон слышал, как он пульсирует в них, словно чужое сердце со своим ритмом и своей собственной волей.
Тогда он постарался больше не слышать его. Он повернулся на бок, ища положение, в котором мог бы избежать этой жалобы, похожей временами на звук капли, падающей на пол. Но его чувства, обостренные бессонницей, обученные воспринимать малейшею трещинку в тишине, вновь, после краткой передышки, представили ему отчет, от которого он тщетно пытался укрыться. Он заснул в этом текучем рокоте, в этом прерывистом и коротком ропоте, превратившемся понемногу, сквозь сон, в шум настоящего дождя. Каждая капля, казалось, колебалась, прежде чем упасть, он надеялся, что она не упадет, но она разбивалась о землю, мягко, с приглушенным шумом. Этот шум был таким негромким, слабым, затихающим, что Симон каждый раз принимал его за знак конца своим мукам. Но каждый раз за ним следовал другой, как если бы где-нибудь, в неизвестном уголке неба, был таинственный запас дождей, который не мог ни извергнуться, ни иссякнуть…
Проснувшись, Симон не сразу вспомнил о ночном происшествии. Солнце с веселым неистовством освещало стену перед его окном, и он подумал об Элен, о том часе, который он провел рядом с ней в маленьком баре, об их будущей встрече. Этот день естественно продолжал собой другие. Он поднялся, встал перед зеркалом; и тогда только вспомнил, что не очень хорошо спал… Но его тело об этом не вспоминало. Дважды прерванного сна хватило для восстановления сил; он был готов снова их тратить. Ему захотелось идти, топтать землю. Он минуту колебался на краю этого неизвестного дня, зная, что все, что он сделает в этот день и в следующие дни, будет важно. Эти дни перед экзаменом были сделаны из ценного и хрупкого материала, обращаться с которым надо было бережно. Симон перечитал тексты, написал несколько фраз, записал соображения, набросал несколько планов. В полдень, за обедом, он слушал, как отец читает газету. Только что было раскрыто мошенничество в крупных размерах, главный виновник пустился в бега, но в деле замешано столько высокопоставленных лиц, столько государственных чиновников, что, возможно, всей правды никогда нельзя будет узнать, а тем более сказать. Писали о состояниях, сколоченных или спущенных за один день, о приобретенных и потерянных миллионах, подложных векселях, подделанных подписях, наградах, присужденных за деньги, постыдных сделках с совестью. Страна переживала полное падение нравов.
Симон дождался свежести вечера, чтобы выйти из дому. Он побродил по людным скверам, обогнул песочницы, где доживали свой век детские игрушки, потерпевшие крушение паровозики, целая ребячья жестяная лавка наивной расцветки, и пересек края, где воздух дрожал от боевых кличей и подстрекательств к резне. Напрасно широкие перепончатые лапы каштанов в угасающем свете отбрасывали на землю тень от своих растопыренных пальцев: он ничего не видел. Он шел по пустыне, среди абстрактных силуэтов своих мыслей, грузно сидящих в позе сфинкса на благородной и нематериальной субстанции, покрывающей землю. Время от времени всходила бледная туманность, не успевавшая разрешиться звездами… Он заходил в книжные лавки, листал книги. Но современная литература была для него чужой, почти так же, как для его отца. Это был ключ, проворачивавшийся впустую. Впрочем, он, сам того не подозревая, разделял недоверие Сорбонны к людям, пишущим книги, не зная греческого и не задаваясь вопросами о вставках в Гомере. «Надо начинать с начала», — говорил в нем голос. «Но так будешь постоянно начинать», — возражал другой. Он не мог сделать выбор между преждевременными завершениями и тянущимися без конца начинаниями.
