Камило Села - Улей
— Они, конечно, такие же дети народа, как и я, — говорит он, — но на всякий случай!…
Подобно деревенским священникам, Селестино убежден, что Ницше — это действительно что-то очень опасное.
Когда случится заспорить с полицейскими, он обычно цитирует им один-другой абзац, как бы в шутку, но никогда не говорит, откуда он это взял.
— «Сострадание — противоядие от самоубийства, ибо это чувство доставляет удовольствие и питает нас, в небольших дозах, наслаждением превосходства».
Полицейские хохочут.
— Слушай, Селестино, ты случайно не был раньше священником?
— Никогда! «Счастье, — продолжает он, — каково бы оно ни было, вносит в нашу жизнь воздух, свет и свободу движения».
Полицейские хохочут еще громче.
— И водопровод.
— И центральное отопление.
Селестино, возмущенный, с презрением сплевывает.
— Невежды несчастные!
Среди тех, кто к нему заходит, есть один полицейский-галисиец, парень себе на уме, с ним Селестино дружит. Обращаются они друг к другу на «вы».
— Скажите, пожалуйста, хозяин, вы всегда слово в слово это говорите?
— Всегда, Гарсиа, ни разу не ошибся.
— Вот это здорово!
Сеньора Леокадия, укутанная в платок, высовывает руку.
— Берите, тут восемь штук, один в один.
— До свидания.
— У вас есть часы, сеньорито?
Сеньорито расстегивает пальто и смотрит на серебряные часы луковицей.
— Скоро будет одиннадцать.
В одиннадцать за ней придет ее сын, оставшийся после войны хромым, он служит учетчиком на строительстве новых министерств. Он добрый парень, помогает матери собрать ее причиндалы, потом оба, взявшись под руку, уходят домой. Они идут по улице Коваррубиаса, сворачивают на улицу Никасио Гальего. Если остается несколько каштанов, съедают, если нет, заходят в какую-нибудь забегаловку и пьют кофе с молоком, да погорячей. Чугунок с углями старуха ставит рядом со своей кроватью — как-никак сохраняется немного жару, до утра греет.
Мартин Марко входит в бар, когда полицейские уже уходят. Селестино идет ему навстречу.
— Пако еще не приходил. Был тут днем и сказал, чтобы вы подождали его.
Мартин Марко делает высокомерно-недовольную гримасу.
— Что ж, подождем.
— Чашку кофе?
— Да, черного.
Ортис хлопочет у кофеварки, отсыпает сахарин, готовит чашку, блюдце, ложечку и выходит из-за стойки. Поставив кофе на столик, он обращается к Мартину. По его глазам, в которых появляется необычный блеск, видно, что вопрос стоит ему больших усилий.
— Вы уже получили деньги?
Мартин глядит на него, как на некое весьма удивительное существо.
— Нет, не получил. Я же говорил вам, что получка у меня бывает пятого и двадцатого.
Селестино почесывает затылок.
— Дело в том…
— В чем?
— Видите ли, с сегодняшним вы уже будете должны мне двадцать две песеты.
— Двадцать две песеты? Я их отдам. Я, кажется, всегда расплачивался полностью, когда были деньги.
— Знаю, знаю.
— Так что же? — Мартин слегка морщит лоб и говорит негодующим тоном: — Просто невероятно, что у нас с вами постоянно возникают подобные недоразумения! Как будто нас не объединяет столько общего!
— В самом деле! Словом, простите, я не хотел вас беспокоить, но, знаете, сегодня приходили за налогом.
Мартин горделиво и презрительно вскидывает голову, глаза его впиваются в прыщ, красующийся у Селестино на подбородке.
Он вдруг спрашивает умильным тоном:
— Что это у вас такое?
Селестино смущается.
— Пустяк, прыщик.
Мартин снова сдвигает брови и произносит голосом строгим и звучным:
— Вы что же, намерены обвинить меня в том, что существуют налоги?
— Помилуйте, я этого не говорил!
— Нет, друг мой, вы говорили нечто очень близкое. Разве мало мы с вами беседовали о проблемах распределения богатства и о налоговой системе?
Селестино вспоминает о своем наставнике и говорит с горечью:
— Но красивыми словами я же не могу уплатить налог!
— И это вас тревожит, лицемер вы этакий?
Мартин пристально глядит на Селестино, губы его кривит усмешка, в которой гадливость сочетается с состраданием.
— И вы еще читаете Ницше? Не много же вы из него усвоили. Да вы просто гнусный мелкий буржуа!
— Марко!
Мартин рычит, как лев.
— Да кричите, зовите, сюда ваших друзей полицейских!
— Полицейские мне не друзья!
— Можете меня избить, мне на это наплевать! У меня нет денег. Понимаете — нет денег! И ничего в этом нет позорного!
Мартин поднимается и идет к дверям походкой победителя. У порога он оборачивается.
— И нечего вам хныкать, почтеннейший коммерсант! Как только я получу эти несчастные дуро, я вам их принесу, чтобы вы заплатили налог и успокоились. Подумаешь, совесть его замучила! А этот кофе запишите на мой счет и девайте его куда хотите! Я его пить не желаю.
Селестино опешил, он не знает, что делать. Он готов запустить нахалу сифоном в голову, но вовремя спохватывается: «Способность предаваться слепой ярости — признак того, что человек недалеко ушел от животного». Селестино убирает свою любимую книгу с бутылок и прячет в ящик. Да, бывают дни, когда твой ангел-хранитель поворачивается к тебе спиной и даже Ницше как будто переходит на противоположную сторону улицы.
Пабло попросил вызвать такси.
— Еще рано куда-либо ехать. Если хочешь, можем посидеть в кино, чтобы убить время.
— Как ты хочешь, Пабло. Главное, чтобы мы сидели совсем-совсем рядышком.
Таксист явился. После войны они почти все почему-то перестали носить фуражки.
— Такси ждет, сеньор.
— Благодарю. Пошли, малышка?
Пабло подает Лаурите пальто. Они садятся в машину, Лаурита шепчет:
— Вот жулье! Ты только взгляни, когда будем проезжать мимо фонаря: у него на счетчике уже шесть песет.
На углу улицы О'Донелла Мартин сталкивается с Пако.
В тот миг, когда до его слуха доносится «Привет!», он думает: «Да, Байрон прав: если у меня будет сын, я для него выберу профессию самую прозаическую — либо адвокат, либо морской разбойник».
Пако кладет ему руку на плечо.
— Ишь ты, даже запыхался. Почему меня не подождал?
У Мартина вид лунатика, он как будто бредит.
— Еще немного, и я бы его убил! Вот свинья!
— Кто?
— Да тот, хозяин бара.
— Хозяин бара? Бедняга он! Что он тебе сделал?
— Стал напоминать о деньгах. Он отлично знает, когда у меня есть деньги, я всегда плачу!
— Ну, дорогой мой, ему, видно, приспичило!
— Да, чтоб налог платить. Все они хороши. Мартин опускает глаза и тихо говорит:
— Меня сегодня из одного кафе взашей вытолкали.
— Что, побили?
— Нет, не побили, но близко к тому. Ах, Пако, я уже сыт по горло!
— Ладно, не расстраивайся, береги нервы. Куда идешь?
— Спать.
— Это самое лучшее. Хочешь, завтра встретимся?
— Как хочешь. Передашь через Фило, где ты будешь. Я к ней загляну.
— Ладно.
— Вот книга, которую ты просил. А писчей бумаги принес?
— Нет, не удалось достать. Может, завтра раздобуду.
Сеньорита Эльвира ворочается в постели, она расстроена — можно подумать, что ей не спится после чересчур роскошного ужина. Но нет, ей вспомнилось детство и позорный столб в Вильялоне — это воспоминание иногда мучает ее. Чтобы от него отделаться, сеньорита Эльвира принимается читать «Верую», пока не заснет; бывают ночи, когда это воспоминание так неотвязно, что приходится повторять «Верую» по сто пятьдесят-двести раз.
Мартин ночует у своего друга Пабло Алонсо на тахте в гардеробной. У него есть ключ от квартиры, и в уплату за гостеприимство он должен выполнять всего три условия: никогда не просить денег, никого не приводить в квартиру и уходить в полдесятого утра до одиннадцати вечера. Случай болезни не
предусмотрен.
Утром, уходя из квартиры Алонсо, Мартин отправляется на почтамт или в Испанский банк — там тепло, можно писать стихи, делая вид, будто заполняешь телеграфные бланки или приходно-расходные квитанции.
Когда Алонсо дает Мартину пиджак поприличней — а он перестает их носить почти новыми, — Мартин Марко осмеливается сунуться в холл ресторана «Палас» в послеобеденные часы. Не то чтобы его привлекала роскошь, отнюдь, просто он стремится изучать разные сферы общества.
«Как-никак жизненный опыт», — думает он.
Дон Леонсио Маэстре, усевшись на чемоданчик, закурил сигарету. Он счастлив необычайно, напевает про себя«Lа donna ё mobile», но с другими словами. В молодости дон Леонсио Маэстре как-то получил первый приз — живой цветок — на поэтических состязаниях, которые устраивались на острове Менорке, его родине.
Слова песенки, которую напевает дон Леонсио, разумеется, сложены в честь сеньориты Эльвиры.
Он, однако, озабочен тем, что, как ни верти, ударения в первом стихе оказываются не на месте. Возможны три варианта:
1. МИлаЯ ЭльвИритА!
2. МИлая ЭльвиритА!
3. МИлая ЭльвирИта!
По правде сказать, ни один нельзя признать идеальным, но первый все же лучше других; в нем по крайней мере ударения на тех же местах, что в «La donna e mobi I e».
