Светлана Петрова - Рассказы
— Как зовут?
— Сима.
— Хорошо, приступай завтра.
Сима пошла прочь, тяжело ступая толстыми, как столбы, ногами в стоптанных на одну сторону босоножках. Служка пытался рассказать, кто она и откуда: “… вдова, чистоплотная и работает споро, потомственная черноморская казачка, родичи переселились на Кубань в восемнадцатом веке, бабка черкешенка, еще здравствует, семья большая, все вместе живут…”
Диакон махнул рукой — неинтересно. Он давно и намеренно отучался от любопытства. Кроме собственной души и своих отношений с Богом, его ничего не волновало, и это было отрадно.
На субботнюю литургию народу в церковь набилось много, в том числе молодых, правда, в основном женского полу. Станичные девки, толкая друг друга, заранее занимали места поближе к амвону, чтобы лучше разглядеть красавчика диакона, послушать его мягкий, с грудными нотами баритон. Многомудрый отец Александр украдкой улыбался в усы: паствы прибыло!
С новым священнослужителем у батюшки сложились добрые отношения, особенно после того, как диакон на исповеди рассказал ему о сокровенном — о своей вине, о мучительной привычке сомневаться во всем, о не изжитом еще эгоизме и недовольстве собой. Мог бы и промолчать, коли в основном уже установился. Конечно, так и полагается — ничего не скрывать от представителя Господа на земле, но к искренности отец Александр относился как к самостоятельной ценности.
Обязанности свои новый диакон знал отлично, тексты не бормотал под нос, как прежний, а читал в полный голос и с выражением, в общем, трудился на совесть, тем более церковь за недостатком прихожан открывалась всего три раза в неделю да по праздникам.
В диаконовой усадьбе хозяйничала Сима, работая с утра до темноты, медленно, но толково, иногда оставалась ночевать в комнатенке при кухне, а со временем переселилась совсем и только в воскресенье уходила на другой конец станицы к своей семье, которая, видно, больше нуждалась не в ней, а в деньгах, которые она приносила.
Кроме деловых качеств, Игоря примиряла с работницей ее неразговорчивость. Вначале она еще спрашивала, что приготовить, когда подать, но, привыкнув к гастрономическим предпочтениям и расписанию хозяина, и вовсе замолчала. Однако и тогда не сделалась ему симпатичнее.
Как-то на рассвете диакон выглянул в окно и неожиданно приметил в саду Симу. Уверенная, что ее никто не видит, женщина увлеченно, не спеша, мяла крупным ртом большую грушу, и в этом процессе участвовали не только ее губы и зубы, а все лицо. Отец Игорь отвернулся, чтобы не впасть в грех неприязни.
В другой раз ему случайно приоткрылся чужой секрет. Как обычно, встав ночью по нужде, прямо в исподнем, тихо, чтобы не разбудить работницу, он крался в туалет за летней кухней, когда вдруг услышал из пристройки глухое бормотание. Диакон замер, и голос донесся отчетливее.
— Святой Угодник, смилуйся, попроси Господа нашего, чтобы открыл глаза рабу Божьему и возжелал ненаглядный мой сердца моего, полного любви! — жарко молилась Сима Николаю Чудотворцу.
Диакон неслышно, на цыпочках, засеменил дальше. “Надо же, — думал он по дороге к нужнику, — и этот изжеванный кусок мяса объят страстью к кому-то. Да… И некрасивые, и горбатые любят и чувствуют, как мы. А может, и сильнее. Велика власть диавола!” Он машинально и невразумительно перекрестился.
На досуге Игорь надевал шорты, кроссовки и отправлялся в степь. Он привык к чахлым городским скверам и сырому холодному Подмосковью, засиженному дачниками, словно мухами. Когда работал в адвокатской фирме, в отпуск летал куда-нибудь на Канары или на Кипр, где мало смотрел по сторонам, проводя дни в барах, бильярдных, бассейнах, а ночи в постели с девицами. Возвращался без впечатлений, скорее опустошенный, но с печатью юга на лице в виде облезающего носа.
Здешняя природа была ему незнакома и удивительна. Завораживали розовые, переходящие в светлую зелень закаты и ранние радостные рассветы; молочные туманы поздними вечерами, когда с реки тянет подвальной сыростью; низкие осенние облака и снотворный стук дождевых капель по железной крыше. За рекой на добрый десяток километров тянулось степное предгорье — кустарники, немереные поляны, перелески со студеными ключами, и только у самого горизонта, где глаз уже не различал деталей, поднимались горы, подернутые дымкой вечной тайны.
Земли эти и в прежние времена не запахивали (и без того полно чернозема), и они лежали нетоптаные, прекрасные в своей девственности. Игорь до усталости бродил в одиночестве под палящим солнцем, умиляясь и пестрому клеверу, прозванному детьми “кашкой”, и голубым цветкам непритязательного цикория, вдыхая горячий запах полыни и чабреца. За сезон кожа на лице задубела, волосы выгорели до соломенного цвета, серые глаза стали яркими и уже вовсе неотразимыми для женщин, тело и ноги окрепли, напружинились, и такое ликование поселилось в нем! Куда девались сомнения и проблемы! Забытая радость переполняла его.
Диакон стал лучше спать, добрее и терпимее относиться к людским недостаткам, даже иногда улыбался Симе. Но вместе с возрождающимся интересом к окружающей жизни к нему возвращались страсти. Регулярно во сне он стал пить замечательное вино, а вскоре уже обнимал Лялю, причем с такой жаждой любви и желания, каких не испытывал даже в медовый месяц. Это была какая-то всепоглощающая сладостная мука. Он не знал, как от нее избавиться, но еще больше не знал — хочет ли избавления.
Однажды ночью от отчаяния соскочил с кровати и рухнул на колени, да так громко, что Сима за стеной заворочалась на кровати и снова затихла. Диакон начал молиться, жарко, падая лбом до самого пола, а ударившись случайно, стал ударяться нарочно, снова и снова, с каждым разом все сильнее. Руку заносил в крестном знамении аж за плечи.
Господи! Прими молитву от скверных и нечестивых уст, не погнушайся мною как недостойным, не лиши утешения Твоего бедную душу мою, измаялась она, стонет в грешном теле. Избави меня от искушений лукавого. Перед Тобою, Господи, исповедаю все горе мое. Велики грехи мои, не дают они мне покоя. Тщетно прикрываюсь от посторонних глаз внешним образом благоговения, но совесть моя, несмотря на то, обличает меня всегда. Каюсь, надеясь на спасение. Уповаю, Господи, уповаю, что и меня простишь.
Молился он долго, не чувствуя никакой перемены внутри. Здоровый мужик, на коленях, неодетый, растрепанный, со вспухшей шишкой на лбу — впору расхохотаться от такой картинки, но он упал на кровать и заплакал безо всякого облегчения. Так и заснул в слезах. Открыл глаза — перед ним стояла Сима.
— Что с вами, отец диакон, — спросила она, — стонали сильно. Не заболели, часом?
— Нет, — прохрипел Игорь и посмотрел на нее мутными, еще не отошедшими от сновидений глазами.
Женщина все поняла и молча легла рядом. Сонное лицо выражало полную покорность, глаза совсем закрылись. Так лежали они оба на спине, не говоря ни слова, наконец, перестав бороться с химерами, он повернулся и заголил Симе ноги. До колен они напоминали цветом головешки, а выше, никогда не видевшие солнца, казались девственно белыми.
Диакон не почувствовал ни удовольствия, ни раскаяния, но несомненно — облегчение. Сима сразу ушла, а он вспомнил, как жарко она молилась Угоднику. “Зачем же тогда со мной?.. Да, впрочем, что тут странного. Все мы одинаковы — любим одних, спим с другими и больше всего обижаем тех, кого любим”.
Ляля, хотя и не так часто, продолжала сниться, но Игорь редко пользовался услугами работницы, терпел до последнего, лишь когда зов плоти становился нестерпимым, открывал дверь в комнату при кухне и звал Симу. Лицо его выражало не страсть или хотя бы желание, одно нетерпение.
Она безошибочно определяла этот его особый, глухой тембр голоса, наскоро вытирала руки о полотенце, опустив глаза, боком, быстро проходила мимо него в гостиную и, не раздеваясь, не сняв растоптанных босоножек с пыльных ног, бухалась навзничь на низкую тахту. Диакон тоже спешно делал свое мужское дело, а сделав, брезгливо ретировался. Он никогда не ждал от женщины ответа, а почувствовав его, оказался бы сильно шокирован, как если бы дверь вместо скрипа вдруг запела оперную арию. Он не задумывался о причине всегдашней готовности и покорности Симы. Она была для него одушевленной вещью, в которой он изредка, наперекор себе, нуждался. И нужда была противной, и вещь малоценной. А значит, и грех невеликий.
Диакон включил в утреннюю и вечернюю молитвы дежурную фразу “Господи, не остави меня грешного, уподобившегося скотам неосмысленным, не отступись за невоздержание мое” и пришел к выводу, что в станичном приходе все складывается лучше, чем в монастыре, а раз так, следует обдумать перспективу.
Но судьба питает слабость к неожиданностям. Вот и Игорю, нащупавшему шаткое равновесие души и тела, она приготовила козни.
