Адриан Гилл - Поцелуй богов
— Н-да…
— Были-сплыли… А мы с тобой миловались? Ты понимаешь, о чем я.
— Нет.
— О! Мне кажется, я занимался этим с массой людей. Я хоть подкатывался?
— Да, — солгал Джон.
— Что ж, может, в следующий раз повезет больше.
— Чай, наверное, готов.
— Отвратительный путь к отступлению, — рассмеялся Сту. Он взял приятеля за руку и вывел обратно в сад. — Хочу тебя все-таки спросить: и какова же Ли в постели?
— Такая же, как вне постели — кинозвезда.
— Согласен, она поистине большая звезда.
За чаем Гилберт выдал новую кучу историй, обрушил на гостей массу рассуждений о задницах, заводил разговоры о делах.
— Кто сказал, что варьете мертво? — прошептал Сту.
— Давайте каждый по очереди! — захлопала в ладоши Бетси.
— Давайте, давайте! Будет очень весело! — подхватила Скай. — Все такие таланты. Ну-ка, Оливер, внеси свою лепту в компанию.
— Ну что вы. — Он замахал руками, но все-таки встал со стула. — Хорошо. Это из первого представления, в котором я играл еще мальчиком, а сам слышал в исполнении великого Рона Моуди.
В его голосе прорезались интонации из клуба джентльменов.
— Я был сражен, зачарован, но и через тридцать лет — это моя лебединая песня. — Он сделал гротескную мину и прорычал: — Я обозреваю ситуацию с карикатурным еврейством, от которого бы согрелось сердце Мартина Бормана.
Когда Оливер закончил, Сту фальшиво и слишком высоко спел «Никто не сравнится с моей госпожой», Бетси с придыханиями и энергичной жестикуляцией исполнила «Розалинду», а Гилберт попытался изобразить обоих персонажей в сцене на балконе из «Скоротечных жизней», после чего все посмотрели на Ли.
Вот чего они страстно желали. Все уже представляли, как начинают воспоминания фразой: «Не забуду вечер в Глостершире, когда нам пела Ли Монтана — в сумерках».
Ли не вздыхала, не возражала, не привередничала. Она встала и отошла подальше, пока не оказалась заключенной в раму английского ландшафта. За ее спиной простиралась Англия: над излучиной реки арками раскинулись кроны старых дубов. На что бы ни рассчитывали собравшиеся за столом, они этого не получили. Ли начала петь:
Юный поэт пошел на войну,
В шеренгах смерти он рвался в бой
С отцовским мечом на правом боку
И с лирой своей за спиной.
Песенный край, промолвил смельчак,
Пусть даже предаст тебя кто-то другой,
Но меч и лира в моих руках
До смерти пребудут с тобой.
Она пела со сдержанной силой, очень отчетливо, уверенно, с сознанием собственного мастерства нанизывая друг на друга чистые ноты. Пронзительная песня оказалась короткой. И не успела трогающая душу мелодия сорваться с губ Ли и долететь до ушей собравшихся, как все было кончено и наступила тишина.
Восхищенный Джон посмотрел на их лица. На них застыло выражение детского обожания: рты слегка приоткрыты, глаза затуманены, головы, как губки, готовы впитать любой звук, каждое движение, упаковать до случая, бережно хранить, а потом вывалить друзьям и произвести на них впечатление. Память от многих пересказываний становится прилипчивее и мягче. Эти люди, такие холеные, такие пресыщенные, такие самоуверенные, когда речь заходила об их профессии, скатились до положения обычных фанатов, чьи лица во тьме купались в лучах звезды. А может, не скатились, а, наоборот, вознеслись и сделались ее спутниками.
Первым нарушил молчание Гилберт. Он подскочил к Ли, схватил ее за руку и запечатлел на костяшках пальцев жаркий поцелуй.
— Невыразимо! Совершенно невыразимо! Потрясающе! — Он уже собрался рассказать в мельчайших подробностях, насколько все невыразимо и насколько он потрясен, как его перебил зычный голос Оливера:
— Браво! Браво! Это должно звучать со сцены.
Ли улыбнулась, отняла руку и взглянула на часы.
— Вы очень любезны. Что ж, выигрышная роль исполнена, нам пора двигаться.
Машина катилась по темной аллее. Ли придвинулась к Джону и поцеловала его в шею.
— Ну, как я себя вела?
— Великолепно. Песня была замечательная. Ты их всех приручила — они буквально ели из твоих рук.
— Что верно, то верно, этот Гилберт чуть не отъел мне руку. Невероятный зануда. Ну его. А что ты думаешь об Оливере и Сту?
— Хорошие ребята. Оливер выглядит, как бы это сказать, суматошным и экспансивным, но ему чего-то недостает.
— Конечно, недостает. Меня. Его карьера в дерьме; он неудачник с репутацией человека все еще в клешах и бачках. И как ни пыжился, за десять лет хрен чего достиг. Я его самая большая надежда вернуться обратно в игру.
— Да ну?
— Мне показалось, он немного с приветом.
— С приветом?
— Ни уверенности, ни основательности… Дерганый.
— Ты говоришь, будто он твой новый приятель.
Ли отодвинулась и зажгла сигарету.
— Так и есть. Это бизнес. А как тебе показалась его мегера?
— Не очень. И она не в восторге. Ревнует к тебе.
— Сука. Ты знаешь, что она трахается с Гилбертом?
— Не может быть! — удивился Джон. — Откуда это известно?
— Все говорят. А что ты делал с этой уродиной на запруде?
— Она просила наркотики, а когда я не сумел ее удовлетворить, решила меня шокировать.
— Ты вообще ее не сумел удовлетворить?
— Вообще.
— Но она ведь делала заход?
— Делала.
— Она подкатывалась к индийцу — торговцу сигарами. У этой девочки перебывало во рту больше хренов, чем у профессиональной минетчицы. А что насчет Сту? Ты ведь знал его по колледжу?
— Смутно. И понятия не имел, что он все еще при театре. Кстати, он тоже делал заход.
Ли рассмеялась.
— Ты пользуешься успехом. Тебя нельзя вывозить на люди. — Она шутила только наполовину. — Но как ты считаешь, мне стоит с ним работать?
— Он ушлый. И просил оказать на тебя влияние.
— Решил, что немного содомского греха не повредит. Сейчас он на взлете и, говорят, может стать самым лучшим.
— А что за проект, если не секрет?
Ли немного помолчала.
— Заманчивый. Классика. Именно то, что я искала. Понимаешь, я никогда не играла в театре — то, что пижон Гилберт называет настоящей игрой. Эта штука пугает меня до жути, но она существует, а я ее не пробовала. Люди, которые считают, что театр — это сраная вершина любого дерьма на свете, — компашка зацикленных. Но тем не менее я хочу попробовать, чтобы заявить им: не выпендривайтесь, ничего тут нет особенного, у меня все получилось. И еще, мой отец мечтал о классике. О всяких таких художественных штучках. Но так до них и не дошел. Работал только с водевилями и на телевидении. Представляешь, он декламировал мне на ночь из Фальстафа. — Ли улыбнулась своему отражению в окне и вместе с воспоминаниями выдула тонкую струйку дыма.
— И что именно?
— Что именно из Фальстафа? Господи, разве я помню! Пиво и киски — и отец, и Фальстаф, они оба этим увлекались.
— Да нет, из классики. Что тебе предложили?
— «Антигону».
Греческое имя буквально оглоушило.
— «Антигону»? — переспросил Джон, пытаясь говорить ровным голосом.
Ли недоверчиво хмыкнула.
— Ты что, ее знаешь?
— Конечно. То есть я хотел сказать, что играл в школе. Хора.
— И что?
— Что «и что»?
— Как ты думаешь, роль для меня подходящая?
— Антигоны?
— Кого же еще? Не занюханной же служанки. Естественно, Антигоны.
Правильным ответом было бы «да» с восхищенным возгласом или еще лучше — категорическое «да» с двумя восхищенными возгласами. Или что-нибудь вроде: Софокл имел тебя в виду, когда писал трагедию, — но без восхищенного возгласа. Однако Джон совершил ошибку, типичную для людей, которые впервые сталкиваются с прославленными кинозвездами. Такие люди полагают, что окруженные поддакивалами, лизоблюдами и обожателями знаменитости могут оценить честный, критический ответ. И не учитывают, что подхалимство — одно из наиболее ценных и неуловимых завоеваний славы.
— Антигона очень юна, — сказал он.
Ответ получился не просто неправильным. Он был самым неправильным из всех возможных.
Плечи Ли развернулись, она отодвинулась в самый дальний угол сиденья и вращала грудью, словно крейсер башенными орудиями.
— А мне, черт побери, по-твоему, сколько лет? И каких древних старух положено играть? Мне, слава Богу, всего тридцать четыре. — Это было почти истиной. С десятипроцентной погрешностью, что являлось вполне допустимой ошибкой, судя по большинству популярных киношных статей. — Надеюсь, я еще не выгляжу так, чтобы рекламировать жилплощадь в Аризоне.
В мареве проносящихся фонарей Джон заметил, как окаменело ее лицо. И почувствовал, что ему отказано в теплоте доброжелательности — почти услышал, как захлопнулись металлические ставни. И все-таки Ли казалась по-прежнему красивой, и Джон понял, что готов сказать все, что угодно, лишь бы вернуть теплоту, — пожертвовать критикой и откровенностью, если такова плата за улыбку.
