Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 4 2007)
Да хоть бы и знала. Роман с баром на этом закончился, Эдик так и не появился, и я стала коротать вечера у соседки.
С этой соседкой мы год назад в автобусе познакомились, когда еще Марина была актуальна. У нее какой-то баул в руке, волосы немытые, глаза усталые, как от долгого горя.
— Ставьте, — предлагаю, — сумку мне на колени.
Поставила, спасибнула. Вышли из автобуса на одной остановке и зашагали в ногу.
— Мы, — спрашиваю, — кажется, в одном доме живем?
Та ожила, улыбается:
— В одном подъезде. А телефона у вас случайно нет?
— Случайно есть.
Зашли ко мне, она позвонила куда-то, я ей:
— А вы не курите?
— Курю, — отвечает.
— А может, еще и пьете?
— И пьем. — Сама смеется.
Вышли на лоджию, сели за стол, закурили, я поставила рюмки, плеснула по чуть-чуть бренди и грустно так говорю:
— А у меня, знаешь, Марина…
Тут она расхохоталась:
— Надо же. И у меня Марина. Какое совпадение!
Только ее Марина оказалась побойчей, а Ире характера не хватило. Не могла она с секатором в дом заваливаться. Одно слово — библиотекарь. В общем, стала я к ней за книжками ходить, всю ее библиотеку перечитала и кое-что ей пересказала, потому что она читает и ничего не помнит, а я запоминаю отлично. Память не замусорена, места много. Насчет своей Марины она решила, что черт с ними, пусть живут как хотят, а она сама. Сама-то сама, а пришлось разводить на продажу персидских котов. Вонь от них, надо сказать, жуткая, особенно когда пятеро котят одновременно пожрут, а потом одновременно погадят. Пальму вшестером обглодали до корней, диван изодрали в нитки, да еще все время боишься хвост прищемить. Если котенку хвост сломаешь — никто не купит, труды насмарку.
Но эта подруга не грустила, ушла из библиотеки, подалась в косметическую фирму, потом еще куда-то — в общем, вертелась, и, главное, худущая, одни глаза, а в доме вечно гости мужского пола, и не просто так, а с намерениями.
Но где тонко, там и рвется. Всего имущества — дубленка с телевизором да старая коляска, а ее обворовали.
— Ты что, — говорю, — не знаешь, где живешь? Дом уже два раза поквартирно обчистили! Теперь стала как все, вот и все.
Так нет, бегала к следователю, носилась, писала, всю родню свою, всех знакомых подняла. Воров, виданое ли дело, нашли! То-то все удивлялись, и воры, брат с сестрой, что в нашем же подъезде жили, особенно. Обидно им, видите ли, весь район обшмонали — ничего, а тут паршивая дубленка — и нба тебе!
Потом вора к ней приволокли уже с фингалами, следственный эксперимент камерами снимать. Пацан травокурнутый, что с него взять, с несовершеннолетки?
Я ездила к следователю протокол подписывать, как понятая. Следователь попался шутник.
— А где, — спрашивает, — спит хозяйка квартиры?
— На диване, — отвечаю.
— А почему не на кровати?
— Кровать сломана.
— Как, — делает удивленное лицо, — та-а-кой женщине и некому кровать починить?
— Именно поэтому. Та-акой женщине, — отвечаю, — любой рад кровать поломать.
А чинила ей все я. Ирка даже с унитазным бачком не справлялась, но для кровати у меня инструмента не нашлось. Вроде бы беспомощная, ничего не умеет, но дубленку с телевизором, которые сперли, ей приятель подарил. Когда обворовали, они вдвоем к следователю ездили, и тот домогался, с какой целью были подарены ценные вещи. Приятель злился и отвечал, что без всякой цели. Что телевизоры получил по бартеру, у него их восемнадцать штук на складе валяется. Захотел — и подарил. Ирка, понятно, тоже ничего не сказала, потому что себе на уме. Или дела какие-то с ним вертела, или роман, помалкивала, в общем.
Не суд был, а комедия. Судья-мужичок ехидно спрашивает мать подсудимого, который все взял на себя, потому что за групповое дают больше: а что, мол, соседей-то обязательно обворовывать? Может, личную неприязнь имели? Та пошла пятнами и бухнула:
— Да.
— Валя, как это понимать? Ты что? — спрашивает ее Ирка.
Весь подъезд друг друга знает, все здороваются, соль-деньги занимают.
— То есть нет, — поправляется мать.
— Тогда, — продолжает судья, — в чем причина? Что за нужда к соседям лезть?
Тут встает толстая сестра подсудимого и обиженно заявляет:
— А у него день рожденья был.
Ну что с них взять, с придурков?
— Вот и отпраздновали, — ехидно заявляет судья и начинает издевательски на совесть давить.
Мать вообще становится багровой, а брат с сестричкой уставились, им все по фигу, они и слов-то не понимают.
В общем, залатала Ирка и эту дыру, краденое ей вернули. На суде заявила, что на строгости наказания не настаивает.
Как юла вертится, но надо мной смеяться успевает. Все спрашивала, сняла ли я скальп с Марины. А на ноги ее я смотрела с удовольствием. Говорю, давай ты не будешь такую красоту прятать в штаны. Юбку надевай, и чем короче, тем лучше.
— Вика, — упрекает, — я знаю, чем кончится.
Год я ее уламывала, наконец согласилась. Я — в черной коже и красных колготках, она — в джинсовой юбке и жилетке, обе на каблуках, на которые она с непривычки взбиралась как на лестницу и все норовила в кроссовки вдеться, но я не позволила. Всю дорогу подсмеивалась, а мы к ее приятелю ехали. Тому, что телевизор с дубленкой дарил. Приезжаем — боженьки-боже! Красавец мужчина, полный дом народу, а он лыка не вяжет, дверь открыл без трусов, в одной футболке, к грязной подошве долларовая сотня прилипла.
— А-а-а, — с порога ревет, — девчонки приехали!
И с голой задницей виснет с ходу на Ирише, я в шоке, а она ничего, смеется, что это чудище на нее навалилось.
— Вы, — говорю хозяину, — конечно, извините, но чтоб так при посторонних разгуливать, с открытым концом, я лучше пойду, а то стошнит.
Ирка давится от хохота. Я заглядываю в комнату — библиотека! Лучше Иркиной. Конфуций в зеленом супере с золотом. Нет, думаю, пожалуй, останусь, хоть салат поем. Не совсем же он двинутый, раз при деньгах и с книжками. Сажусь напротив хозяина.
— Ну, рассказывай, — говорю ему, — как ты дошел до такой жизни?
— Пью я, матушка, горькую как потомственный интеллигент.
— Я сама из потомственных. Гордиться нечем. Умный человек, образованный, а при гостях без штанов.
— Мамочка, — говорит он Ирке. — Ты кого ко мне привела? Я ее боюсь.
— Не надо бояться, — говорю. — Штаны надень — и не страшно.
— Нет, мамочка, — он снова к Ирине, — воля твоя, боюсь. Уведи ее, а то подеремся. Я в ней не нахожу человеческого понимания.
— А со мной-то поговори. Я ж к тебе обращаюсь, а ты ябедничать.
— О-о-о, — ревет, — замолчите ж ее кто-нибудь.
— Не ори — гости оглохнут.
— А ты мою жизнь знаешь? — нагло спрашивает.
— А ты мою?
И давай друг другу излагать, у кого жизнь ужасней. Он мне про свои четыре процента неизлечимых алкоголиков и что женщины сбегают, я ему про своего батю и детдом. Кричали, друг друга перебивали, чуть не подрались. Потом он мне: ну, хватит, давай выпьем.
— А Конфуция дашь почитать?
Изумился, но дал.
— Больше, — говорит, — ко мне не ходи, книгу мамочке отдашь. От тебя одно расстройство, а человеку с женщиной должно быть тепло. А от тебя не тепло. Недушевная ты. Безжалостная. Татарка, поди.
— Это само собой, что татарка. Да и ты ведь не русский. Еврей же?
— Мамочка! — ревет. — Это мне, закоренелому антисемиту, прямо в лицо! Уйдет она наконец, или я уйду! Соль на раны, а не баба.
Вышли на воздух, стоим. Ирка смеется, но невесело. Хороший вообще-то, говорит, но дурак, жалко его.
Совсем не жалко, сделал из пьянства флаг и размахивает, как на параде. Лечиться надо, а он выделывается. Что за веселье?
Чувствую, Ирка меня не слушает, на дорогу косится. Боженьки-боже, а там уже очередь из иномарок! Я и забыла, что мы в первом часу ночи стоим на перекрестке в полной боевой раскраске, на каблуках и являем собой блондинку с брюнеткой.
— Что нужно? — спрашиваю бритого, который рукой в окно помахивает.
— Девушка, это там у вас не Конфуций ли?
— Ага, — говорю, — он самый.
Не вижу, что буквы огромные на титуле, и удивляюсь, как идиотка.
