Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 4 2007)
Я прибегнул к самообману в стиле “обознатушки”, я притворился, я чуть ли не вслух укорил себя за грубейшую ошибку, я ведь Илью-Зубодера назвал “стоматологом”, а слово это вошло в язык позднее, лет через двадцать, и редактор немедленно обрушится на меня, носом тыкнет в ляп, надо поэтому...
Крышка стиральной машины открывается, красная папка влетает в барабан, который провернулся, как колесо фортуны, суля мне озорных девчонок в обоих буфетах ЦДЛ и дам в “Узбекистане” с притягательным налетом порока.
В портфеле — черная папка, которая протащит меня через минные поля Политиздата, 12.35 вторника, пора в путь, успею до обеденного перерыва. Окинул взглядом квартиру — и увидел хрестоматию по английской истории, где памфлет Джона Арчера, в глаза нагло воткнулся абзац, открывавшийся строчкой: “Кто те святые, которые призваны управлять, когда придет Господь, если не бедные...” Надо ж такую белиберду придумать: бедных-то — тьма, святых среди них много меньше, кто ж в толпе бедных будет определять святых? Вот когда понадобятся Матвеи Кудеяровы.
В злобном молчании стоял я у двери... А потом рука моя по локоть забралась в стиральную машину, достала красную папку, затем извлекла из черной хвалебный отзыв, переложила его в красную, а саму ее — в портфель. Автобус, метро, десять минут хода — и редакторша наметанным глазом определила объем (12 а. л.), удостоверилась, что перед ней первый машинописный экземпляр, и решительно сказала, что дело теперь за рецензентами, пусть прочитают и напишут, что надо. Их, рецензентов, в штате и за штатом много, но как назло — ни одного, что называется, под рукой, потому что, сами понимаете, время такое, бархатный сезон. “Ага, — обрадовалась она. — Одна рецензия уже есть. Прекрасно!”
Дело сделано, папка вручена и помещена в шкаф, на первом листе текста поставлен штамп с датой, и если вдруг рукопись одобрят, еще 25 процентов загребу я в полюбившемся мне окошечке бухгалтерии.
Сделано дело — а стыд не покидал меня, он прошиб меня еще по пути к Миусской площади, как пот при сильном волнении. На душе скребли кошки, и в панике я бросился на Селезневскую, поближе к вытрезвителю, и завалился к своему рецензенту, к другу Василию, чтоб честно предупредить его о двух папках, о подмене, о подлоге, о грядущем провале, о том, что хвалебный отзыв литературного критика В. Савельева и та повесть, что сейчас в редакции, никак не стыкуются. Повесть, стращал я внимавшего мне критика, как небо и земля отличается от того дерьма, что читана им. Она будет отвергнута, это мне доподлинно известно, на меня обрушатся страшные беды. Мой герой Матвей Кудеяров — тип омерзительный, еще более омерзительны теории, коим сотоварищи Матвея поклонялись…
Мой друг и рецензент слушал широко раскрыв рот. Пораженный моим коварством, он даже не опрокинул рюмку водки, заблаговременно налитую. Ошеломленный, пришел наконец в себя. Стремительно оделся. Выскочил вместе со мной на улицу, замахал рукой, подзывая такси. Приехали ко мне. Он бегло глянул на книжные полки и шкафы, где — это важно для дальнейшего отметить и запомнить, — где ничего английского не стояло, поскольку, разозлясь на себя и Арчера, я, уходя, запендюрил хрестоматию в мусоропровод. Второй экземпляр рукописи, копия той, что отдана была редакторше, друг Вася прочитал запоем, как детектив, и едва не прослезился, обнимая меня: “Старик! Ты гений!”
Впервые он был у меня. Обошел квартиру, а точнее, обежал; глаза его и руки побывали во всех укромных местах, от туалета до ночного столика матери. “Негласный обыск возможен в любой момент! — шепотом предупредил он и указал на ковер, где висел старинный дуэльный пистолет. —
Кто не спрятался, пусть не винит
Галина Мария Семеновна родилась в Твери, окончила биологический факультет Одесского университета, занималась биологией моря. С середины 90-х — профессиональный литератор, лауреат нескольких премий в области фантастики. В 2005 году в поэтической серии журнала “Арион” вышла ее книга стихов “Неземля”, отмеченная новомирской поэтической премией “Anthologia”. Живет в Москве.
* *
*
Рождается кто-то весною в зеленой траве,
и ветер весенний шумит у него в голове,
он мчится в поля, где растет муравейник и мак
и гонит ночная охота небесных собак.
Ночная охота проносится над головой,
ей теплую плоть по равнине гонять не впервой,
сквозь ветер весенний, в разрывах сырых облаков,
где гнутся растенья под тяжестью звездных зрачков.
Так, в облике птичьем, несется, пером трепеща,
былое величье в руины плюща и хвоща,
над плоской землею, луну волоча на крыле,
чтоб небо ночное приблизилось к плоской земле.
Рождается кто-то зимой в безымянных снегах —
ночная охота своих выпускает собак,
он мчит по равнинам вдоль скованных холодом рек,
к тем самым руинам, где свет оседает на снег.
Спускаются с неба в своих клочковатых плащах,
зимою — со снегом, весной — по разрывам плюща,
по выжженным злакам, качаясь в туманном седле, —
дай волю собакам промяться на твердой земле.
Беги, задыхаясь, до первой текучей воды —
они забирают отставших в иные сады,
в погони ночные по первому зову рожка,
где псы вороные хрипят, раздувая бока.
* *
*
Баба Катя прячет руки в рукава,
не снимает платья даже по ночам,
у нее растет на заднице трава,
но она не обращается к врачам,
баба Катя полагает — средь врачей
недовыявили все же палачей.
Баба Катя, хорошо поворожив,
может видеть на три метра вглубь земли,
утверждает, что покойники ушли
строить светлую покойницкую жизнь,
что могилы лучших отпрысков страны
телевизорами все оснащены.
Баба Катя ищет травы при луне,
килограммами в сельпо скупает соль;
в лесе огненное скачет колесо —
баба Катя уверяет, что к войне.
Да и женщину с кошачьей головой
баба Катя наблюдает не впервой.
Впрочем, что ей, бабе Кате, за печаль? —
у нее на лбу невидима печать,
и когда падет на землю саранча,
бабе Кате будет не о чем скучать,
потому как стерва Клавка из ларька
под раздачу попадет наверняка…
Баба Катя зналась с Нестором Махно,
заряжала Троцкому наган,
говорят, что в черной маске домино
сам Пилсудский пал к ее ногам…
Бабу Катю принимали семь царей,
к сожалению, один из них — еврей.
У нее вставная челюсть на столе,
у нее в стакане спит стеклянный глаз,
баба Катя ковыряется в земле,
понимая в этом много лучше нас.
А над ней в слоях воздушного стекла
овощные плавают тела.
Баба Катя, ты ль взойдешь туда,
словно одинокая звезда?
Нет, сказала баба Катя, я уже
окопалась на последнем рубеже,
у меня ли не лежит на страх врагам
под подушкой ворошиловский наган!
Выйдет зверь из моря, грозен и красив,
содрогнется весь перовский жилмассив,
над промзоной третий ангел вострубит,
только ваша баба Катя устоит
на развалинах, в рванине, босиком,
угрожая зверю черным кулаком.
Для того ли меня мама родила,
чтобы я под зверя лютого легла?
Эй, товарищи покойники, за мной —
в чине ангельском и крылья за спиной!
Подведите мне горячего коня,
охладите кислым яблоком меня,
поднесите мне зеленого вина,
подтяните мне тугие стремена!
Эх, не выдай, черный ворон, красный стяг,
мы еще у зверя спляшем на костях!
Саранча летит железная, звеня,
