Эндрю Миллер - Подснежники
А были еще оранжевые люди. Каждый год после первого сильного снегопада кто-то из сидящих в мэрии нажимал на кнопку, и полчища людей в оранжевых куртках, новоиспеченных рабов из Таджикистана, Узбекистана или Неведомостана, выползали, точно армия мирных оккупантов, не то из-под земли, не то из пространств, лежащих за кольцевой дорогой. Они разъезжали по городу в допотопных грузовиках, сгребали лопатами снег, сооружая из него целые горы, и поливали сопротивлявшиеся им наледи химикатами, которые мало чем отличаются от оружия массового уничтожения. На моей улице они всегда отбрасывали снег на одну ее сторону, погребая под ним все машины, неосмотрительно там оставленные, — в эту зиму такая участь постигла ржавые «Жигули». И каждую ночь, часа в четыре, оранжевые люди с лопатами приходили скалывать лед с тротуаров и производили шум, который и покойника пробудил бы, — шум, представлявший собой нечто среднее между визгом скользящих по стеклу ногтей, грохотом судостроительного завода и воем бродячих котов. А худшим во всем этом была моя сволочная неблагодарность. Я ненавидел их и в то же время знал, что лишь благодаря глупой случайности лежу у себя в квартире, в тепле, а иногда и рядом с женщиной, а они надрывают под моими окнами спины.
Одним тягостным вечером в конце ноября я — вместо того, чтобы бежать в аэропорт, — поскакал к Маше, к ее магазину, расположенному неподалеку от станции метро «Новокузнецкая». Она меня не ждала. Я повернул налево, к Третьяковской галерее, миновал заброшенный храм и подвальное кафе напротив него, в котором побывал однажды, — дети высокопоставленных родителей слушали там песни протеста и изображали диссидентов. Магазин Маши сразу за этим кафе и стоял. Я заглянул в его витрину.
Маша — волосы ее были стянуты лентой, с какой принято изображать кэролловскую Алису, — сидела за столом и слушала молодую пару в нарочито потрепанной одежде, объяснявшую, что им требуется от сотового телефона. Входя в магазин, люди попадали в приемную, получали от автомата билетик с номером, а после ждали, когда их вызовут во внутренний офис, где трудилась Маша и еще несколько продавщиц. Ждать в приемной приходилось стоя, и это был ад кромешный, — примерно так же выглядел, по моим представлениям, трюм Ноева ковчега. (В то время мобильных телефонов было в Москве больше, чем жителей, главным образом, как уверяли многие, из-за мужчин, обзаводившихся вторыми номерами и трубками, чтобы спокойно разговаривать со своими любовницами.) В дальнем углу приемной завывала, точно роженица, какая-то женщина. Я протер запотевшие очки и начал проталкиваться сквозь толпу, но тут дверь внутреннего офиса отворилась и из нее вышла Маша.
— Коля, — произнесла она хрипловатым, рокочущим голосом, от которого у меня все начинало подрагивать внутри, — будь добр, иди на Пятницкую, в «Раскольников», и подожди меня там. Я буду минут через двадцать.
— Ладно, — согласился я.
Я смотрел, как она возвращается на свое рабочее место, — нижнюю часть Машиного тела обтягивали черные брючки офисной девушки, линии верхней сглаживались темно-зеленой футболкой ее фирмы.
Я поступил, как мне было велено, и сидел, ожидая Машу, у окна «Раскольникова», уютного кафе, укрывшегося в маленьком дворике и не прилагавшего никаких усилий к тому, чтобы его обнаружили. В конце концов я увидел свернувшую в этот дворик Машу. Она была в пальто, похожем на стеганое красное одеяло, только более сексуальном. И в надетых по окончании рабочей смены сапогах с трехдюймовыми каблуками, на которых она ухитрялась ходить по снегу, точно Иисус по водам. Маша вообще смахивала на машину с великолепно приспособленной для зимних дорог подвеской. Войдя в кафе, она сняла пальто и села напротив меня.
— Как работа? — спросил я.
— Что у тебя стряслось?
Мне хотелось сказать: «Я не знаю, что я здесь делаю — и не только в России. Мне одиноко, я люблю тебя».
Но я этого не сказал, что тебя, полагаю, не удивит. А сказал, что мне тоскливо, что я немного устал и захотел увидеть ее, надеюсь, она не сердится на меня за неожиданное появление.
— Послушай, — сказала Маша, — в субботу мы собираемся съездить на дачу.
— На дачу?
Русская дача — это место особенное, совсем особенное, что-то вроде пенсионного прибежища тех, кому еще далеко до пенсии, — люди растят там картошку, маринуют лук, удят рыбу. Впрочем, совсем особенное место занимает она и в сознании россиян, потому что дача — не Москва, там нет автомобильных пробок, уличных девок и милиционеров.
— Она принадлежит деду моей подружки, Ани, однако он на ней никогда не бывает. Там есть баня, мы будем жарить шашлык. С Катей. Ты придешь в себя, отдохнешь.
— Ладно, — сказал я. — Хорошо.
— Только с утра нам придется наведаться в Бутово.
— Зачем?
— Чтобы составить компанию Татьяне Владимировне, — ответила Маша.
— А Татьяна Владимировна ради чего в Бутово едет?
Бутово — пригород, прилепившийся к далекой южной окраине колоссальной столицы. Насколько я понимаю, когда-то он был просто деревней, но потом Москва, разрастаясь, поглотила его — примерно так же, как Лондон засасывает в себя посредством подземки деревни Мидлсекса.
— Татьяна Владимировна, может быть, переберется туда, и в субботу мы поедем с ней, чтобы помочь ей принять решение.
Я вспомнил, как в день, когда Маша и Катя познакомили меня со своей тетушкой, упоминался некий план. И решил, что, наверное, об этом переезде речь тогда и шла.
Маша опустила под столом ладонь мне на колено, пальцы ее скользнули к внутренней стороне моего бедра.
— Не печалься, Коля, — сказала она. — Я люблю тебя.
В субботу мы втроем пришли к дому Татьяны Владимировны, Маша нажала на кнопку облезлого переговорного устройства и спросила у тетушки, готова ли она. «Всегда готова», — ответила та и впустила нас внутрь, чтобы мы не ждали ее на размокшем снегу. Слова «Всегда готов», пояснила Маша, были лозунгом пионеров — советской разновидности скаутов, — правда, пионеров обучали не только костры разводить, но еще и разоблачать шпионов и доносить на кулаков.
Татьяна Владимировна спустилась к нам в подобии утепленной зимней жакетки — коричневой, стеганой, — в ярко-синем шарфе, митенках и том, что в Луттоне восьмидесятых называли «луноходами». В руках у нее был большой пакет, содержавший, как впоследствии выяснилось, пластиковую посудину с соленой селедкой, несколько сваренных вкрутую яиц и термос со сладким чаем, — всем этим Татьяна Владимировна принялась потчевать нас, как только мы перешли с «Библиотеки имени Ленина» на линию, ведущую в Бутово, и уселись в вагоне, приготовившись к долгой дороге. В небольшом кулечке из бурой бумаги у нее имелась даже соль для яиц.
— Давным-давно, — шепотом сообщила мне Татьяна Владимировна, — мы с Петром Аркадьевичем часто ездили в Бутово — грибы в лесу собирать и в озере купаться. Тогда метро туда не доходило. Мы ехали автобусом, а после шли пешком.
Мы направляемся в Бутово, объяснила мне Маша, потому что у Татьяны Владимировны есть знакомый, Степан Михайлович, компания которого строит там, на самом краю города, новый жилой квартал, и Татьяна Владимировна подумывает переехать туда. Весной она уйдет из музея, сказала Маша, и хочет выбраться из центра Москвы, где слишком много машин и бандитов, а леса нет совсем. План состоит в том, чтобы обменять ее квартиру у пруда на бутовскую.
По словам Маши, идея квартирного обмена была наследием советских времен. В прошлом квартиры людям не принадлежали, пояснила она, — им вообще ничего не принадлежало, кроме места на кладбище, да и то не всегда, — однако человек мог обменять свое право жить в одной квартире на чье-то еще право жить в другой. Многие и теперь предпочитают обмен — отчасти потому, что не доверяют себе, боятся, получив за свою собственность наличные, пропить их. В нашем же случае Степан Михайлович, скорее всего, даст Татьяне Владимировне и кое-какие деньги, потому что ее квартира в центре стоит намного больше, чем новая в Бутове. О том, сколько он заплатит, они пока не договорились, детали будут обсуждаться позже. Сегодня нам нужно просто встретиться с ним, посмотреть квартиру, а после вернуться в Москву, купить продуктов и поехать на дачу.
Старая, расположенная под центром города часть московского метро — это та разновидность подземки, какую люди получают, когда ими правит склонный к тиранству маньяк, в распоряжении которого оказывается столько мрамора, оникса и человеческих существ одноразового использования, сколько ему никогда и не снилось. Однако линии метро покидают царство малахита, витражного стекла и бронзовых барельефов и поднимаются на поверхность задолго до Бутова и подобных ему районов, дальше которых поезда уже не ходят. Когда мы вышли из вагона, нас со всех сторон обступили жилые многоэтажки — белые, персиковые, не похожие на тех уродов, что строились при советской власти, разделенные покрытыми жухлой стерней лужайками.
