Майкл Корда - Богатство
Впервые за все годы, что они были знакомы, она услышала нотку благоговения в его голосе, как будто нечто, наконец, сумело потрясти его до глубины души.
Она взглянула туда, куда он указывал. Слева от них ухоженные поля тянулись на мили к округлым, лесистым холмам, возвышаясь над Гудзоном – серебристой лентой на горизонте, стояло огромное здание, самое большое, какое она когда-либо видела. Каменные плиты отливали золотом в осеннем свете. Солнце отражалось в сотнях окон. Она прикрыла рукой глаза. Так она могла разглядеть обширные, изукрашенные теплицы, мраморные террасы, размером с несколько городских кварталов, декоративные сады, каменные лестницы, казалось, с милю длиной, искусственные пруды со скульптурными фонтанами, извергающими струи воды, лужайки, столь зеленые, словно были свежепокрашены, долгие аллеи тенистых деревьев.
В отдалении виднелось еще одно здание – что-то вроде средневекового замка, с башенками, рвом и подвесным мостом, а за ними, полускрытая деревьями, островерхая церковь -к ней тянулась длинная череда черных лимузинов, поблескивающих на солнце.
Ничего подобного она прежде не видела. Некоторое время она сидела, открыв окно, вдыхая знакомый загородный воздух. Впервые она ощутила прикосновение страха, потрясенная невероятными размерами Кайавы и состояния, воплощенного в ней, как будто богатство Баннермэнов, наконец, стало для Алексы реальным. На миг она была почти готова согласиться с советом Саймона и повернуть назад. Затем собралась с силами и напомнила себе, что она – вдова Артура Баннермэна, нравится это кому-то или нет.
Она взглянула в зеркальце, убедилась, что шляпа сидит правильно, и опустила короткую вуаль. Нечто подобное она раньше видела только по телевизору на Джоан Коллинз[7], которая, казалось, привыкла к шляпам с вуалями. Правда, поколение Алексы не носило вуалей, даже коротких, и было нелегко отыскать такую за короткий срок, но Алекса догадывалась, что этого будут ждать на похоронах Баннермэна.
Она положила ладонь на руку Саймона и крепко сжала.
– Едем дальше, – сказала она с большей отвагой, чем испытывала.
Роберт Баннермэн стоял на каменных ступенях церкви, выстроенной его дедом. Его красивые черты красноречиво выражали величавую скорбь.
С обоих флангов его окружали – кузен, преподобный Эммет де Витт и ректор церкви. Ниже этой троицы на церковном дворе мельтешили дальние родичи Баннермэнов, приветствуя друг друга с сердечностью, которая могла бы показаться сторонним наблюдателям мало подходящей к ситуации.
Похороны были редкой возможностью для наследников Кира Баннемэна доказать себе и другим, что они принадлежат к одной из самых знаменитых семей Америки, и что Кайава и все ее окружения – часть их наследия. Некоторые из них были важными лицами, большинство – просто богатыми ничтожествами того рода, что проводят зиму на Палм-Бич, а лето – в Мэйне. Никто их них не был беден по общеприятым стандартам – почти все родственники обладали долей по крайней мере в одном из трастовых фондов, – но только дети и внуки Кира Баннермэна были напрямую связаны с Кайавой и семейным состоянием.
– " Легче верблюду пройти сквозь игольное ушко, чем богатому войти в Царство Небесное", – произнес Эммет де Витт своим пронзительным голосом. – Думаю, это могла бы быть подходящая тема для проповеди. -Здесь это опасные слова, Эм. Тебя линчуют. А я лично затяну петлю. Так что подумай. -Не беспокойся, Роберт. Я отверг ее. Подумал о том, что бы сказала Элинор. -Делай так каждый раз, старина.
Преподобный Эммет де Витт обычно не увиливал от своего христианского долга, даже в ущерб интересам семьи. Когда Сеймур Херш заявил в "Таймс", что Фонд Баннемэна владеет акциями Южно-Африканских золотых приисков, Эммед де Витт не поколебался организовать против Фонда пикет, и демонстративно его возглавил – что при его шести с лишним футов роста было не трудно. Он возглавил и марш протеста безработных матерей окрестностей Гудзона до ворот Кайавы после закрытия местного абортария, и участвовал в сидячей демонстрации престарелых бедняков на Пятой Авеню, когда "Пост" раскопала, что Артур Баннермэн намеревается снести ряд старых, гнилых многоквартирных домов в Вест-Сайде, чтобы возвести на их месте музей.
Де Витт был одним из самых известных священников в стране, постоянно приглашаемый на лекции в университетах, телевизионные ток-шоу и марши протеста у атомных станций. Эта знаменитость больше общалась со своей паствой в "Шоу Фила Донахью", со страниц "Плейбоя" и на мирных демонстрациях, чем с кафедры своей роскошной церкви в Ист-Сайде, прихожане которой считали его предателем их – и своего класса.
Де Витт башней возвышался над Робертом Баннермэном и ректором, а они оба были не коротышки. Его кудрявые рыжие волосы двумя рожками торчали по бокам головы, открывая посередине лысую макушку, придавая ему на расстоянии определенно клоунский вид. В противоположность ректору, облаченному по всем правилам "высокой церкви", он был в простом черном костюме, с большим пацификом на шее вместо креста. Глаза его за толстыми стеклами очков горели маниакальной решимостью, пугавшей посторонних.
– Я предполагал, что мы можем ожидать президента или вице-президента, и губернатора, – сказал ректор с нотой разочарования в голосе. Не имея выбора, он великодушно согласился с тем, что службу проведет Эммет дже Витт. По семейной традиции, если кто-то из родственников Баннемэна имел священный сан, он проводил заупокойную службу в случае смерти в семье. Взгляды Эммета де Витта оскорбляли большинство его родственников, и Элинор считала их эксцентричным до грани сумасшествия, но он был рукоположеннным епископальным священником и сыном ее старшей дочери, так что вопрос обсуждению не подлежал.
Ректор был последним, кто стал бы спорить. Больше десяти лет епископ Олбэни, его номинальный начальник, пытался как-то приблизить церковь в Кайаве к земле и сделать ее чем-то большим, чем частная капелла Баннермэнов. Элинор сражалась с епископом зубами и когтями. Она прекратила пожертвования разным протестантским благотворительным организациям, успешно лоббировала провозглашение церкви исторической достопримечательностью, и, наконец, подала на епископа в суд. И он уступил превосходящим силам противника. " Оставьте все, как есть до тех пор, пока старая дама жива", сообщил он юристам епархии.
Роберт Баннермэн подумал, что эта фраза вполне могла быть семейным девизом. Пока Элинор жива, ничто в Кайаве не должно меняться – слуги содержатся долго после того, как от них никакой пользы, стойла полны лошадей, хотя на них редко выезжают, десяток садовников заняты тем, что сметают с каждой дорожки палую листву и ветки, горничные прибирают спальни, которыми никогда не пользуются, и зажигают огонь в каминах, которые никого не согревают…
Роберт обнаружил, что трудно представить Кайаву без Элинор – и подозревал, что он – единственный член семьи, хотя бы попытавшийся это сделать. Его отец, почти до самого конца подчинялся желаниям Элинор, и Роберт не уставал гадать, не была ли постыдная любовная связь отца его первой, и как оказалось, последней и роковой попыткой мятежа? Конечно, Сеси и Пат никогда никогда не ставили под вопрос власть бабушки над семьей, и еще меньше, – ректор, терпеливо ожидавший ответа Роберта.
Роберт откашлялся.
– Учитывая обстоятельства смерти отца, казалось более разумным устроить частную церемонию. Президент, конечно, п р е д л а г а л приехать, но бабушка предположила, что мемориальная служба в Нью-Йорке будет более уместна, когда слухи улягутся… -Разумеется, – сказал ректор с благостной улыбкой. Элинор была его хлебом и маслом. Если бы она предложила провести заупокойную службу на языке суахили, или на вершине Эмпайр Стейт Билдинг, ректор и тогда бы нашел возможность это одобрить. -Кто-нибудь говорил с молодой женщиной? – спросил Эммет де Витт. Он вырос среди своих кузенов, детей Баннермэна. Физически неуклюжий в детстве, он был постоянной жертвой Роберта в бесконечных играх и розыгрышах. И теперь он получал особое удовольствие, затрагивая тему, несомненно, самую болезненную для Роберта.
Роберт одарил его холодным взглядом, настолько напомнившем Эммету о детстве, что он на миг пожалел о своем вопросе.
– Твой отец разговаривал с ней, Эм. От него я понял, что она – весьма крутая малышка. -Мой отец э т о сказал? -Ну, не дословно. Но у него было впечатление, что она совершенно невозмутима. Ни слезы не пролила! Не обычно для молодой женщины двадцати четырех лет, стоящей над трупом своего любовника, не правда ли? -Возможно… -Никаких проклятых "возможно", Эм. Мы имеем дело с жестким противником. И давай оставим это, ладно? Приехали Сеси и Пат.
Роберт спустился, чтобы распахнуть дверь лимузина. За ним следовал Эммет – полы его сюртука хлопали, на щеках пламенел румянец. С самого раннего детства он не мог справиться с чувствами к Сесилии Баннермэн, но, хотя она всегда принимала его сторону против Роберта, однако так и не позволила, чтобы их отношения перешли грань родственной привязанности, к его глубокому сожалению.
