Робер Сабатье - Шведские спички
— Видишь эти руки? Все, что хочу, ими делаю. Я рожден пехотинцем!
Эта фраза осталась бы загадочной для того, кто не посмотрел бы кругом: резные трости, обвитые деревянной змейкой, пепельница, украшенная ружейными пулями, напоминали нехитрые поделки, которые солдаты мастерят в окопах. Потом спросил:
— А ты? Покажи свои руки!
Оливье протянул руки, подняв пальцы, будто собирался водить куклы — вот так, так, так делают маленькие марионетки! Бугра изрек с пренебрежительной гримасой:
— С такими-то руками, с такими руками…
Старик вытащил горсть свежей травы из мешка, чтоб накормить своих кроликов, сидевших в клетке в углу комнаты. Оливье глядел на зверьков и дергал носом, подражая им. Потом тщательно осмотрел свои руки, обдумывая, почему же они так не понравились этому человеку. В течение многих дней он снова и снова осматривал самым внимательным образом свои руки, сравнивая их с руками товарищей, и не находил ответа.
Когда все три кольца были готовы, солнце уже клонилось к закату. Оливье, спохватившись, прикусил губу. А как же Элоди? Она, наверно, ищет его повсюду, раз не видит на улице. И быстро сказал:
— Мсье, мне пора идти…
— Бугра, вот как меня зовут! Какой там «мсье». Если мне понадобится твоя помощь, я тебе просигналю. А когда у тебя будут пальцы как полагается мужчине, я тебе такое кольцо смастерю!
Старик открыл ему дверь, и Оливье вышел, шутливо показывая, как он наденет кольцо на каждый палец по очереди.
На улице у него возникло странное желание: рассказать кому-нибудь, как он провел день, какому-то человеку, к которому он так хотел прорваться, но враждебные силы его не пускали. Однако разум мальчика прояснился, и он осознал, что именно своей матери хотел бы поведать обо всем, что видел и делал. Внезапно, словно спасаясь от сковавшей его мысли о непоправимости происшедшего, Оливье побежал, все быстрей и быстрей, раскинув руки, подняв лицо к небу, как будто в спину ему дул ветер безумия.
На улице Башле он попробовал проскользнуть между «двумя дамами», которые шли навстречу, но это не удалось, и он толкнул их, не найдя слов для оправдания и ограничившись фразой: «Я играю в аэроплан…» Посмотрев вслед мальчику, залюбовавшись его развевающимися светлыми локонами, дама, что шла справа, сказала спутнице:
— До чего же хорошенький малыш!
Другая дама строго посмотрела на нее, пожала плечами, взяла под руку и властно повела дальше.
Оливье эти «две дамы» казались таинственными. Обе они — брюнетки, у обеих суровые лица, одинаковая стрижка под Жанну д'Арк, одинаковые двубортные костюмы весьма «строгого стиля», одинаковые, с галстуком, блузки модели «Клуб» и башмаки на низких каблуках; они были похожи на близнецов и резко отличались от других женщин этой улицы. Однажды Оливье услышал слова Люсьена Заики: «Ах эти, ну, словом, маленькая семейка», — что вызвало у ребенка путаницу в мыслях, все смешалось у него в голове: «Жить своей семьей», «Глава семьи», «Семейная обстановка», «Семейное торжество»… Одна из этих дам, та, что была менее мужеподобна, иногда заходила в галантерейную лавочку и каждый раз поглаживала мальчика по щеке, пристально разглядывая его и сравнивая его зеленые глаза с материнскими.
— Судя по ее поведению, ребеночка у нее так и не получится, — обращаясь к Виржини, насмешливо говорила Альбертина.
И обе прыскали со смеху.
«Бегать» для Оливье значило обязательно обойти весь квартал, промчаться по улицам Башле, Николе и Ламбер, чтоб вернуться на улицу Лаба — к месту старта. Такой маршрут был для ребят квартала постоянной гоночной трассой; обычно так и говорилось: «Я сделал два (три, четыре…) круга!»
На улице Ламбер он пробегал мимо красильщицы с ее горбатой помощницей, лущивших зеленый горох, стручки которого падали им на передники, натянутые на коленях, а маленькие зеленые шарики они ловили растопыренными ладонями, сбрасывая их с таким навсегда запомнившимся ему стуком в эмалированный тазик.
Подальше, на углу улицы Лаба, стоял ветеран войны Гастуне и беседовал о политике с канализационным рабочим в черных резиновых сапогах. Чтоб придать силу своим доказательствам, Гастуне, с торчащими свирепо усами и пронизывающим взглядом, тряс подземного мастера за отвороты куртки и одновременно тыкал ему в грудь, как кинжалом, указательным пальцем. Когда Оливье пробежал мимо, Гастуне перенес свой указательный палец к виску и покрутил им: ну и псих же этот мальчишка!
Оливье, задохнувшись, остановился рядом с галантерейной лавкой, тем более что заметил здесь своего друга Лулу, с которым ни разу не говорил со дня смерти Виржини, — они лишь степенно здоровались друг с другом. Лулу шел десятый год. Он был ровесником Оливье. Мальчику дали прозвище Лулу Вшивая Башка из-за кудрявой шапки волос, нависающих, как у молодого баранчика, над смешной мордочкой с живыми глазками и вздернутым носом. Сын белоэмигранта, водителя желтого такси, в просторечии именуемого Лимоном, Лулу обладал характерными чертами парижского гамена. Настоящее его имя было Серж, но никто его так не звал.
В эту минуту Лулу тихонько приближался к стене, испещренной надписями. Он застыл, как легавая на охоте, округлил ладонь и приготовился поймать муху, которая сидела на стене и потирала передние лапки одна об другую. Мгновенным движением Лулу схватил ее и втолкнул в отверстие, проделанное в слюдяной коробочке, которую он купил у торговца красками. Через прозрачную желтоватую крышку коробки можно было увидеть полдюжины насекомых, облепивших грязный кусочек сахару. Оливье, поморщившись, сказал:
— Ну и противно!
— А твоя сестра? — огрызнулся Лулу, подставив свою слюдяную тюрьму под солнечные лучи.
На такой вопрос полагалось ответить: «Она масло сбивает», — и продолжать нанизывать всевозможные предметы, подлежащие битью палкой. Или же надо было сказать: «Она мочится синькой. У тебя есть что покрасить?» — а уж такое разом пресекало продолжение прений. Оливье, пожав протянутую руку Лулу, ответил иначе:
— Нет у меня сестры!
Они пошли рядом, потом Лулу заметил:
— У тебя никогда и не будет сестры…
И так как Оливье удивился: «Откуда ты знаешь?», — Лулу сказал: «Подумай — поймешь!»
Они уселись на нижних ступеньках лестницы. Оливье и в самом деле задумался. Он уже давно был приобщен к тайне рождения. Его дружок Капдевер открыл ему суть физического общения между полами самым вульгарным образом, с помощью широко известного непристойного жеста. С тех пор Оливье с отвращением посматривал на каждую чету, проживавшую на их улице, пытаясь вообразить себе подобную «штуку». Например, ему казалось немыслимым, чтоб гнусный папаша Громаляр мог «делать это» со своей неряхой женой. И как-то раз дома, вечером, во время карточной игры с Виржини, он что-то спросил насчет взаимоотношений короля с королевой, и его мать сообразила, что пришло время кое-что разъяснить. Сделала она это без всяких ссылок на цветы и бабочек, а просто сказала мальчику, что любовь доставляет такую же радость, как и пирог со сливами, а кроме того, еще и детей приносит.
Мальчик горестно покачал головой при мысли, что сестры у него никогда не будет, и эта безысходность его ранила и казалась ужасно несправедливой.
Он расспросил Лулу про школьные новости, про приятелей, про учителя Бибиша, про игры на переменке, про директора. Пока Лулу остроумно рассказывал о разных выходках на школьном дворе, о розыгрышах, затеваемых учениками, о куче всяких невинных пустяков, чуть глупеньких, но вызывавших у обоих смех, в памяти Оливье возникали уже далекие полузабытые картинки, скрип мела на большой черной доске, белая пыль на тряпке, когда какому-нибудь ученику поручалось стереть с доски примеры по арифметике или по грамматике, вспоминались зарубки на партах с красновато-коричневыми отблесками от чернильных пятен, блестящих, как большие синие мухи, гуща на дне свинцовых чернильниц, которые уборщица наливала слишком полно… А свободно ли его место в классе, третье во втором ряду, около толстого мальчика по кличке Бубуль, или там уже посадили другого школьника?
