Николай Дежнев - Пояс Койпера
Далеко не всегда, окончив работу, я испытываю чувство гордости, но на этот раз результатом остался доволен. Только вот во рту опять появился металлический привкус, за которым в метро последовал обморок. Если, конечно, это был обморок, а не известный науке скачок сознания. Что бы это ни было, повторения случившегося я допустить не мог, не кисейная барышня, чтобы лишаться по нескольку раз на дню чувств. Обследовавший меня пару месяцев назад врач, а по совместительству кандидат наук и мой старинный приятель, заключил, что налицо все признаки переутомления, и прописал прогулки на свежем воздухе и здоровый сон в одиночестве. А еще рекомендовал бросить хотя бы на время пить и завязать с табаком, но, когда после осмотра мы с ним раздавили бутылочку армянского, требования смягчил.
Сказал, стряхивая с сигареты пепел:
— Поаккуратней с собой, Серега! — а прощаясь, задержал мою руку. — Смотри в оба, врежешь ненароком дуба, придется все по новой! Помнишь, как у Блока? — Не без изящества продекламировал:
Умрешь — начнешь опять сначала,
И повторится все, как встарь:
Ночь, ледяная рябь канала,
Аптека, улица, фонарь.
Пояснил: опять детство с его ненавистным учением и горькими обидами. Потом молодость с прыщами на физиономии и разочарованиями в любвях. Пока еще придет понимание, что всё это одна большая шутка, причем не твоя! Не знаю, как ты, а я буду цепляться за эту жизнь до последнего…
Выходить на улицу страсть как не хотелось, но надо было вести себя гулять. Жара или арктический холод, я заставлял себя двигаться, иначе от сидения за столом можно было потерять остатки былой формы. Для соревнований, конечно, староват, но держать себя в тонусе считаю первой человеческой необходимостью. Единственную поблажку, какую допустил — решил пройтись по любимым местам. Их в Москве осталось не слишком много и самое любимое: Тверской бульвар. Начав, как все у нас, от памятника Пушкину, хорошо брести вниз к Никитским, глазеть бездумно на прохожих, на фасады старых домов, пока не замаячит впереди спина бронзового Тимирязева. Тут же неподалеку и шашлычная, где по разумным ценам можно выпить стакан вина и закусить его жаренным на шампуре мясом.
В предвкушении этих приятностей я и вышел из метро и тут же понял, что на бульваре что-то происходит. Человек не любопытный, пересек тем не менее проезжую часть и присоединился к толпе зевак. В представившейся моему взгляду центральной аллее было что-то глубоко английское. Контуры ее терялись в сером от висевшей в воздухе гари тумане, и я бы не удивился, покажись вдали красный даблдекер или знакомые по фильмам очертания Биг-Бена. Что ж до переминавшегося на ступенях лестницы народа, он ждал, когда начнут снимать кино. Подождал и я, но на съемочной площадке ничего не происходило. Из доступных развлечений был только красномордый тип под зонтом, слонявшиеся без дела осветители и автобус, в утлой тени которого курила едва ли не половина съемочной группы.
Картина была настолько сонной и статичной, что я собрался уходить, как вдруг режиссер поднес к губам мегафон.
— Где вы нашли этого урода? — рявкнул он, непонятно к кому обращаясь. — Пройти по-человечески не может, вихляет задом, будто в штанах осиное гнездо!
Только тут я заметил, что по аллее, удаляясь от нас, идет, словно ступает по минному полю, какой-то мужчина. Про гнездо гений кинематографа, конечно, наврал, но в походке его и правда было что-то неестественное. Стоявший сбоку от толпы тощий малый видимым образом занервничал и бросился к красномордому. Его еще не старое, но уже изрядно поношенное лицо отражало всю гамму испытываемых им мук, далеких от мук творчества. О чем они говорили, слышно не было, но вид парень, скорее всего это был ассистент, имел пришибленный.
Процесс создания мирового шедевра явно застопорился, и я собрался было поискать тень над головой, как вдруг поймал на себе орлиный взгляд мордастого. Выкинув вперед руку, чернорабочий фабрики грез ткнул в меня пальцем:
— Давайте этого!
В следующее мгновение его ледащий помощник был уже рядом. Вцепившись клещами в мою руку, затараторил:
— Мизансцена такая: вы идете как ни в чем не бывало по аллее, но так, чтобы создавалось впечатление, будто дело происходит в Лондоне…
— Да не умею я ходить, как в Лондоне! — попытался я высвободиться, но тщетно. — Снимайтесь сами, если вам так уж припекло…
Выражение жалости к себе на лице ассистента сменилось острым желанием убить.
— У меня фактура не та! — И тут же, прижав обе руки к груди, взмолился: — Вы же интеллигентный человек и не допустите, чтобы меня выгнали с работы! Что вам стоит этак свободно, фланирующей походочкой? А мне за это дадут снять следующий фильм, а?..
Во взгляде его беспокойных глаз светилась безумная надежда.
— Слушайте, — продолжал отбиваться я, — ну что вы ко мне пристали! Не смогу я легко и беззаботно, у меня это с детства не получается…
— Я знал, что вы согласитесь! — просиял ассистент. — У вас славное лицо, сразу видно доброго человека.
Произнося скороговоркой эти слова, он начал подталкивать меня к стоявшему в стороне автобусу, где, уперев руки в боки, поджидали с сигаретами в зубах две женщины.
— С легкостью у всех трудности, быть собой — большое искусство. Я как-нибудь расскажу вам анекдот про актера-импотента, обхохочетесь… — В его голосе зазвучала вдруг нотка обиды. — Что поделать, в своем отечестве не пророк, а в нашем еще и не личность! — вздохнул и с прежним энтузиазмом продолжал: — Кожей чувствую, у вас получится! Пройдетесь по бульвару, заговорите невзначай с сидящей на скамье грустной женщиной…
— Но позвольте, — предпринял я последнюю попытку вырваться, — я же текста не знаю!
Помощник режиссера обрадовался так, как если бы его будущий фильм номинировали на Оскара.
— Родной вы мой, никакого текста и нет! Я вам больше скажу, сценарий тоже отсутствует…
Поскольку я все еще сопротивлялся, он приобнял меня, как Каин Авеля, братски, за плечи и затараторил:
— Фильм авторский, в этом фишка! Кому надо, тот поймет, а нет, объяснят критики, им за это деньги платят. Главное требование — чтобы все, как в жизни. Если вы нашему монстру приглянетесь, завтра будем снимать постельные сцены…
И хотя актером порноиндустрии я себя не видел, моя воля ослабла настолько, что мы двинулись в сторону автобуса.
— Только вам и только по секрету, — доверительно частил ассистент, — хочу снять ремейк «Анны Карениной» в стиле пуантилизма. Жоржа Сера знаете? У меня будет так же! Набившую оскомину историйку расскажут не главные герои, а совершенно посторонние люди. Из мозаики точечных мазков и сложится картина разыгравшейся драмы. Ветеринар, осматривавший лошадь Вронского, задавленный железнодорожник, работающий в доме Карениных ассенизатор. А еще есть мысль — «Даму с собачкой» глазами белого шпица! После этого займусь Мопассаном…
От обилия его творческих планов моя голова легко кружилась. Есть еще порох в пороховницах, не сгинули на Руси таланты, не снимающие шляпы перед классикой! Малый говорил без умолку, под эту его трескотню меня и запихали в автобус, где работал кондиционер и потирала руки соскучившаяся по работе гримерша. Но на большее, чем протереть физиономию салфеткой и слегка припудрить, ее не хватило, так что очень скоро я уже топтался перед камерой, готовый к съемке.
Заглядывавший в видоискатель режиссер делал это, как если бы оказывал человечеству одолжение. Не мудрствуя лукаво, с места в карьер перешел со мной на «ты»:
— Живи в кадре, не наигрывай! Брать будем издали, крупный план доснимем в Лондоне… — и, обреченно махнув рукой, скомандовал: — Мотор! Все равно ничего лучше нет.
Перед носом что-то хлопнуло и, окрыленный высокой оценкой своих способностей, я побрел вниз по бульвару. Не было пустого бассейна, и свечу в руке, защищая ее пламя от ветра, тоже не держал, но хотелось верить, что и я шаг за шагом вступаю в историю мирового кинематографа.
Как и предупреждал худосочный ассистент, женщина ждала меня на скамье, теребила в руках платок. Голову наклонила, видеть ее лицо я не мог, но опечаленность изображала так достоверно, что сомнений не осталось: передо мной известная русская актриса. Что ж до фигуры партнерши по мизансцене, выбор режиссера можно было одобрить. Он правильно рассчитал: один из нас двоих должен быть профессионалом. Речь, естественно, не шла о назначенной на следующий день съемке, а исключительно о поддержании высоких стандартов российского искусства.
— Можно присесть?
Она промолчала, и я понял, что ведущая роль, по крайней мере на первом этапе, отводится мне. Опустился на скамью. Женщина подняла голову, и я увидел ее покрасневшие от слез глаза. Синтия?.. Нет, конечно, нет, но что-то неуловимо знакомое в выражении лица мне ее напомнило. Глаза и, пожалуй, манера смотреть, с тенью дрожащей на губах улыбки. В мире стилизованных под глянцевые журналы подделок природная женственность большая редкость. Сидевшая передо мной женщина не была в полном смысле слова красавицей, скорее милой, и уж точно не подогнанной под образ ангела хабалкой.
