Алиса Бяльская - Легкая корона
Марина бросила на меня многозначительный взгляд. Глеб взял гитару, перебрал струны и в полный голос запел, не отрывая взгляда от Марины.
Я буду долго гнать велосипед.
В глухих лугах его остановлю.
Нарву цветов и подарю букет
Той девушке, которую люблю.
Тут к нему присоединился мордатый, и они оба, закрыв глаза, проникновенно, в унисон, затянули:
Нарву цветов и подарю букет
Той девушке, которую люблю-у-у…
Увесистый толчок вернул меня в действительность.
— Фуражка, говорю, это святое. Сам подшивал изнутри зеленым бархатом. Бялая, ты спишь, что ли? Марина вон тоже засыпает. Ладно, пойдем я тебя провожу, два часа ночи уже.
Я нацепила на себя фуражку, а заодно и дембельский китель.
— Только не застегивай. Ты мне его своими сиськами растянешь.
— Сиськи у доярок, а у меня — грудь.
— Грудь — это когда маленькая, а у тебя — как раз сиськи.
С тем и вышли. Когда мы повернули из двора на улицу, то наткнулись на группу байкеров. Их было человек пятнадцать, не меньше, на огромных мотоциклах, все в коже и металле. Стоя на тротуаре, я прямо перед собой видела дверь своего подъезда, от которой нас отделяла только проезжая часть. Но попасть туда казалось совершенно нереальным. Байкеры молчали и разглядывали нас с холодной невозмутимостью, оглашая окрестности диким ревом своих мотоциклов. Первой моей мыслью было развернуться и убежать назад во двор, спрятаться где-нибудь на детской площадке, тихонечко пересидеть — ведь не попрутся же они на мотоциклах искать нас в избушках и грибочках, — а потом осторожно вернуться к Марине. Я могу и у нее переночевать. Но Глеб железной хваткой держал меня за руку. Я с ужасом поняла, что он никуда убегать не собирается.
— Глеб, давай вернемся, — на всякий случай попросила я.
— Заткнись и слушай меня, — сквозь зубы, очень тихо и серьезно сказал Глеб. — Сделай нормальное лицо и не смотри им в глаза. Ты поняла? Не смотри в глаза. Иди. И все.
— У меня ноги не идут. Серьезно.
— Обопрись на меня сильнее, но старайся идти.
Я навалилась на него всей тяжестью, он подхватил меня рукой за талию, и так мы медленно шли, глядя прямо перед собой. Он мне, кажется, что-то говорил, но я ничего не слышала — в ушах словно была вата. Я видела, как байкеры провожают нас взглядами. Глеб меня встряхнул.
— Я открою дверь подъезда, заходи спокойно, не беги и не поворачивайся к ним спиной.
Когда мы наконец, целые и невредимые, оказались у меня в подъезде, от пережитого ужаса я расплакалась.
— Да ты, мать, слаба, — снисходительно сказал мне Глеб. — Что ты так пересрала? Повисла на мне так, что я еле тебя допер. А я-то думал, ты смелая.
— Это Марина смелая, а я нормальная. Любая бы испугалась.
— Да это ж байкеры. Они бы нам ничего не сделали. Только так, попугать хотели, думали, я фраер какой. Но я бы просто так не дался — смотри, что у меня есть.
Он мне показал кастет и нож.
— Глеб, давай ты ко мне поднимешься, переедешь, пока они уедут. А то ты будешь геройствовать, а меня Марина потом на куски порежет.
— Вот еще! Они что здесь, хозяева и я не могу по своей улице ходить?
Я вцепилась в него мертвой хваткой.
— Я тебя не пущу, мне Марина не простит. Пожалуйста, пойдем ко мне.
Он еще поупрямился немного, но здравый смысл возобладал, и он согласился подняться ко мне в квартиру. Я позвонила Марине и рассказала, почему Глеб задерживается.
— Да знаю я этих байкеров, у них Сеня Малый главный, мы с ним в один садик ходили. Скажи Глебу, чтобы шел домой, я его выйду встречать.
Вот ведь сумасшедшая!
Отец Марины ушел от ее матери к другой женщине, когда дочке было четыре года. У этой женщины было двое детей: дочь и сын Глеб, который был старше Марины на два года. Отец усыновил детей жены, и таким образом они официально стали братьями-сестрами, все с одной общей фамилией — Воиновы. Марина с Глебом полюбили Друг друга. Они довольно долго, несколько лет, боролись с собой, особенно Глеб, но время шло, гормоны захлестывали, и становилось все сложнее не поддаваться страсти.
Марина переехала жить к отцу под предлогом, что ее новая школа была рядом с его домом. По утрам делала вид, что уходит в школу, а на самом деле проскальзывала в комнату к Глебу. Довольно длительное время им удавалось всех обманывать; они занимались любовью, катались на Глебовом мотоцикле, и все было прекрасно. В школу ни он, ни она не ходили, и их это совершенно не волновало. Однажды, решив, что дома никого нет, влюбленные пошли вместе принять душ. Там их и застукал, голых и целующихся, отец.
Может быть, потому, что Марина и Глеб были всего лишь сводными братом и сестрой, он их не убил. Хотя грозился, требовал и умолял прекратить. Потому что был все же в этой ситуации какой-то налет инцеста. Они ему объяснили, что это — любовь. Отец смирился, но просил держать происходящее в секрете от обеих матерей. И вроде бы все шло гладко, никто ничего не знал, но как-то раз, за общим столом во время семейного обеда, Марина потеряла сознание. Она была беременна. Что здесь началось: истерики, скандалы, слезы, просьбы. Марине и Глебу пришлось уйти от родителей и, поскольку другого выхода не было, переехать к Марининой мамаше, которая тоже была возмущена происходящим и не разговаривала с ними.
Глеб вернул себе фамилию своего биологического отца, видного советского ученого, академика, члена партии и дворянина по происхождению. Отец ушел из семьи, когда Глебу было два года, и с тех пор ни с бывшей женой, ни с детьми ни разу не виделся и не разговаривал. Алиментов тоже не платил, а поскольку он был ужасным, мстительным человеком и обладал большой властью, мать Глеба боялась чего-либо требовать. Понятно, что чувствовал Глеб по поводу своего папаши и его фамилии; но что делать: если бы Глеб остался Воиновым, их с Мариной не расписали бы.
Эти двое были потрясающей парой. Все у них было «больше, чем жизнь», страсть, бурлившая в них, прорывалась наружу вспышками неземной любви, бешеными ссорами, неистовыми примирениями. Они оба как будто вышли из романов Достоевского. Я же любовалась обоими, но в особенности — Мариной.
Мне нравилось, как она опережает время, как живет на полной скорости. У нее была взрослая жизнь: страсти, любовь, секс, ревность, страдания, беременность и роды, материнство и ответственность, в то время как я жила по схеме: школа — учеба — дом — чтение — воспитанные хорошие мальчики — кино.
ДЕВУШКА В ШЛЯПКЕ С ВУАЛЬЮ
Своей рокерской униформой — черная кожа, джинсы, волосы дыбом — я производила довольно сильное впечатление на сограждан, но на сейшенах и тусовках так выглядели все. Это было как бобриковое пальто с меховым воротником и шляпа-пирожок для членов Политбюро, вяло машущих слабой рукой с трибуны Мавзолея.
Мне хотелось чего-то необычного, своего, индивидуального. У мамы были родственники во Франции. Заграничная родня была огромным преимуществом в советские времена, потому что иногда они присылали или привозили одежду: модные, стильные фирменные шмотки, каких и у Фарцовщиков нельзя было достать. Вещей за годы накопилось много, но некоторые представляли для меня особую ценность. Например, короткое, выше колен синее пальто с короткими же широкими рукавами и большими пуговицами — мама почему-то называла его «мантель», или шляпка с вуалью, присланная в незапамятные времена и долго пролежавшая практически нетронутой в очаровательной шляпной коробке.
Прикид с пальто и шляпкой я впервые опробовала, когда мы с Пален договорились пойти на концерт «Звуков Му». То, что мой вид выходит за рамки обычного даже и для меня, стало понятно, когда мама не захотела выпускать меня из дома. Она встала у входной двери и раскинула руки крестом, загораживая выход.
— Нет, не пущу. В таком виде тебя сразу заберут: или в отделение, или в Кащенко. Переодевайся.
Я посмотрела на себя в зеркало — все вроде бы неплохо и на своем месте: мантель с короткими рукавами и пелериной, узкие брюки и тяжелые черные ботинки на шнуровке; поверх гордо торчащего ирокеза шляпка с очаровательной вуалькой, опущенной на мои мотоциклетные очки. На синей груди пять Гагариных. Скромно и со вкусом.
— Недурственно, — с гордостью осмотрев себя, заключила я. — Что ты переживаешь, мама? Все же как всегда.
Надо заметить, что мама относилась к моему увлечению рок-н-роллом с завидным пониманием и юмором, полагая, что это просто очередная фаза моего развития. А над моими прикидами она всегда смеялась и часто предлагала идеи по улучшению. Так что ее теперешняя реакция была неким индикатором. Если мой вид так действует даже на нее, значит, другие просто выпадут в осадок.
Мы немного поспорили перед дверью, я согласилась снять то ли очки, то ли шляпку, и меня выпустили из клетки. Понятное дело, выйдя из подъезда, я вернула все в первозданный вид и двинулась на «стрелку» с Пален. Обычно мы назначали встречу в метро на Ногина и ждали друг друга, сидя на огромных полотерах, которыми в конце дня уборщики чистили полы. Чаще всего ждала я, Пален вечно опаздывала на полчаса-час, но в этот раз опоздала как раз я. Увидев меня во всем моем великолепии, Пален с криком раненой чайки ломанулась прочь, вниз по лестнице. Я, не поняв, в чем дело, рванула за ней. Так мы бежали некоторое время, периодически она оборачивалась, отмахивалась от меня — изыди, мол, сатана, — и продолжала удирать.
