Джеймс Хайнс - Рассказ лектора
Нельсон заморгал. Он испытывал стыд и одновременно пьянящую радость. Палец гудел.
— Спасибо, — сказал Нельсон, краснея.
— Не за что. — Женщина пожала плечами. — Я только делаю то, что записано в компьютере.
— Как тебе это удалось? — спросила Бриджит, когда муж вернулся домой. Абигайл носилась по комнате кругами. Нельсон тоже протанцевал круг, легко переступая через безголовых кукол, расколотые кубики с алфавитом, исчирканные детские книжки. Бриджит, разведя руки, смотрела на них обоих.
— Уговорил, — сказал Нельсон. Абигайл с размаху врезалась ему в живот, но Нельсон легко подхватил ее и закинул себе на спину.
— Уговорил?! — У Бриджит брови поползли вверх.
— Ну да. — Палец молчал, однако Нельсон отчетливо помнил жгучую боль и внезапное облегчение, которое он испытал, взяв администратора за руку. Нет, ерунда. Этого не может быть.
Абигайл лезла по отцу, цепляясь за его волосы и пытаясь вскарабкаться на плечи.
— Папа будет лестницей! — вопила она.
— Ну, если это так просто, — сказала Бриджит, — попросил бы заодно снизить квартплату.
Нельсон резко повернулся. Абигайл качалась на нем, как обезьяна. Он смотрел на деревья за стеклянной раздвижной дверью, чтобы Бриджит не видела его выражения. К лицу прихлынула кровь. Ему и в голову не пришло еще о чем-нибудь просить. Может, в пальце и впрямь есть что-то такое… особенное. Впрочем, пользоваться этим было бы нечестно. Слова Бриджит его раздосадовали. Абигайл разжала руки, и Нельсон ее поймал.
— Спать, — сказала Бриджит.
— Я уложу. — Неся дочь горизонтально, как таран, Нельсон пошел по лестнице.
— Нельсон, — окликнула жена, и он остановился. Абигайл извивалась у него на руках.
Бриджит нагнала их на лестнице и поцеловала дочь.
— Правда, нам всем не помешают хорошие новости, котеночек? — Она поцеловала и Нельсона. Он улыбнулся.
— Но в следующий раз обязательно попроси, ладно, милый? — крикнула Бриджит ему вслед. — Не теряйся. Пользуйся случаем. О таких, как мы, никто не позаботится, кроме нас самих.
После первой пары Нельсон вышел из кабинета без куртки и пошел через площадь к библиотеке, держа руки в карманах и горбясь от холодного ветра. В читалке он взял ключ от Собрания Пул и, пройдя через старую библиотеку с ее тесными стеллажами, поднялся в часовую башню — поискать еще что-нибудь Джейса Хогга.
Основные фонды библиотеки перевели в новое подземное хранилище, просторное и светлое, с кондиционерами, уходящее на шесть этажей вглубь. Старое библиотечное здание не снесли только потому, что оно по-прежнему бережно сохранялось на майках, университетских бланках, вебсайте и в сердцах преуспевающих выпускников по всему свету. Древние помещения с их истоптанными металлическими полами, низкими потолками и мигающими люминесцентными лампами теперь почти опустели: здесь хранились только ветхие энциклопедии да подшивки забытых газет. Бумажный каталог сослали в сырой полуподвал, и длинные узкие гробы с аккуратно отпечатанными карточками постепенно приходили в негодность. Шагая по узким ступеням лязгающей чугунной лестницы, Нельсон думал: если бы я потерял все — семью, работу, свое место в жизни, я бы мог поселиться здесь, среди бесполезных книг, как Призрак Оперы. Я стал бы Привидением Торнфильдской библиотеки.
Наконец, запыхавшийся, он поднялся по узкой лестнице в саму башню. Собрание Пул было не собранием в подлинном смысле этого слова, а скорее
свалкой ненужных книг: лишних экземпляров, устаревших научных трудов, романов и стихотворных сборников, выброшенных из учебной программы, — этих падших ангелов литературы. Книгу, отправленную на списание, выдирали с полок сияющего подземного хранилища и отправляли в башню на скрипучем библиотечном подъемнике. Торнфильдская библиотека представляла собой разбухшее чистилище, где списанные книги дожидались, когда их снова отправят на подъемнике, теперь уже вниз, чтобы продать, раздать или вывезти на помойку. Свое шутливое прозвище ненужный фонд получил от тихой библиотекарши, которая выдавала ключ; эта коренастая рыжеволосая женщина дни напролет вязала у себя за столом[52].
В башне Нельсон прошел через несколько больших квадратных помещений — сквозь грязные стрельчатые окна сочился ноябрьский свет — и наконец попал на нижний этаж хранилища. Списанные книги кипами лежали на полках или томились за проволочной сеткой. Нельсон вставил ключ, повернул дверь на скрипучих петлях — она лязгнула за ним, щелкнул, закрываясь, замок. Нельсон поднялся еще через два этажа, сплошь заставленных книгами. Старые стеллажи доходили почти до потолка. Некоторые книжки стояли корешками наружу, другие затолкали боком, обрезом, вверх тормашками, перегнутыми, обтрепанными страницами наружу. В конце каждого ряда стеллажей на холодном деревянном полу громоздились пирамиды из книг, высокие стопки наросли под грязными окнами. На середине последнего пролета Нельсон протер пыльное стекло и посмотрел вниз. Все окна были забраны ржавыми решетками, вероятно, чтобы никому не пришло в голову в них выброситься; внизу за прутьями Нельсон увидел уходящий в газон V-образный колодец нового хранилища. Сквозь стеклянную крышу просвечивали все шесть подземных этажей, словно сошедшие с гравюры Мориса Эшера: сплющенные головастые фигурки неопределенного пола снуют туда-сюда по остроугольной лестнице.
С предпоследнего этажа узкий коридорчик вел вдоль окон к винтовым ступеням, по которым можно было через люк попасть на площадку к часовому механизму и колоколам. Всякий раз, как опускалась гиря или поворачивались шестеренки, раздавался гулкий щелчок и пол под ногами вздрагивал. Нельсон включил рубильник на стальном щитке, и между стеллажами зажглись голые лампочки. Он побрел между грудами книг, пахнущих плесенью и сырой кожей, в самую дальнюю каморку, где на полке, прямо под яркой лампочкой, стояло, кое-как впихнутое, полное собрание Джеймса Хогга.
Нельсон снял два тома и в резком свете прочел название: «Три пагубы мужчины» — стояло на одном, «Три пагубы женщины» — на другом. «Мужчину», если верить читательскому листку, не брали с 1922 года, «Женщину» — с 1908-го. Нельсона это устраивало как нельзя лучше. Единственное признанное значимым творение Джеймса Хогга он успел истоптать вдоль и поперек; может быть, последний шанс тиснуть статью — разыскать доселе не читанную книгу. Вчерашний укор жены — «никто о нас не позаботится, кроме нас самих» — крутился в голове, как навязчивый куплет, мешаясь со словами, которые у Хогга в конце «Исповеди» произносит слуга Оправданного Грешника: «Первая заповедь — думай о себе. И кто что плохого скажет?»
Нельсон отыскал стопку книг поустойчивее и сел, держа по тому Хогга в каждой руке. «Мужчину» он положил на колени и стал листать «Женщину». Страницы по большей части оказались не разрезаны. Это, с литературоведческой точки зрения, была целина, нечто такое, с чем можно пролезть в журналы, чтобы набрать публикаций и найти работу. Если, конечно, еще не поздно. После магистратуры вакансий было хоть отбавляй; он легко мог устроиться в какой-нибудь небольшой колледж, давно закрепился бы на постоянной должности, учил смышленых ребятишек в каком-нибудь зеленом городке, а на каникулах писал книги и подстригал газон перед домом. Однокурсники уже купили в кредит дома с двумя туалетами и спальней на каждого ребенка; у них один кредит на «вольво», в котором они возят дочерей на танцы и художественную гимнастику, второй — на мини-фургон, в который влезает вся футбольная команда сыновей; у них огромные встроенные холодильники, телевизоры с диагональю тридцать два дюйма и новехонькие компьютеры с гигабайтными дисками. И в каждом доме — непременный кабинет, обшитый деревом, с настоящими полками, а не обшарпанный стеллаж с ненапечатанной книгой про Джеймса Хогга. От хорошей работы синяки да шишки, от плохой — кредиты на спортивные автомобили.
«Чем я от них отличаюсь? Чего мне недостает? Везения, — решил Нельсон, ерзая на шатком насесте, — везения и способности здраво оценить свое место в научном мире. Они не пытались прыгнуть выше головы и теперь катаются как сыр в масле. Я сам виноват, не надо было разевать рот на Мидвест. Это все самомнение».
Наверху что-то снова глухо лязгнуло. Нельсон поднял глаза. Он часто слышал здесь странные звуки, особенно сверху. Разумеется, там никого нет. Никто не мог пройти через запертую дверь в Собрание Пул, единственный ключ у Нельсона в кармане. Тем не менее он на миг застыл, отвлеченный от самобичевания легендой о призраке. Легенду эту рассказывали каждому первокурснику, каждому молодому преподавателю. «Вы еще не слышали о призраке Торнфильдской библиотеки?» По коже побежали мурашки, сердце забилось чаще. Нельсон напомнил себе, что всякий раз слышал эту историю в новой интерпретации. Однако кто окликнул его на площади? Все три раза один человек? Если нет, с какой стати трое, все в капюшоне и маске черта, называли его фамилию? Почему этот человек или люди выбрали именно его? Безликое серебряное лицо ему явно померещилось, но кто-то явно произнес перед тем, как он лишился сознания: Чем могу служить, профессор Гумбольдт?»
