Джонатан Коу - Клуб Ракалий
Чейз утешал его, сочувствовал, однако практической помощи предложить не мог. Обязательства даже самой близкой дружбы (и Бенжамен понимал это, никаких иллюзий или ожиданий на сей счет не питая) ни малейшего самопожертвования не подразумевали: Чейзу предстоял тот же самый урок плавания, и плавки требовались ему самому. О том, чтобы одолжить их, не могло быть и речи. А Бенжамен не спрашивал — может, у кого-то есть запасные? Спрашивал, конечно, и только ухудшил этим свое положение. Никто не захотел или не смог прийти ему на помощь, зато новость о его несчастье распространилась по третьему классу, и теперь все дожидались урока плавания с игривой, надрывной веселостью — даже и говорить-то ни о чем другом никто не мог. Несколько минут назад Бенжамен, стыдливо сутулясь, вошел в классную и увидел, как Гардинг развлекает всегдашних своих прихлебателей, разыгрывая сцену, свидетелями которой им предстояло стать через два часа.
— И вот мы видим, как из раздевалки во всей красе выходит, — вещал он сочным говорком, каким мог сопровождать документальный фильм о жизни диких животных комментатор Би-би-си, — великолепный образчик мужественности. Голый, каким и задумала его природа. Широкогрудый Тракаллей появляется, крадучись, помаргивая под ярким солнечным светом, из своего логова, ладонь его прикрывает, оберегая их, гениталии, которых никому — ни мужчине, ни женщине, ни ребенку — видеть еще не доводилось, да, собственно, без мощного электронного микроскопа увидеть их и невозможно. Незримый для человеческого глаза, в сущности говоря, маленький настолько, что целая группа биологов и поныне пытается, трудясь круглыми сутками, доказать само его существование, пенис Тракаллея невозможно измерить ни по одной существующей в наше время шкале…
Гардинг прервался, лишь сообразив, что Бенжамен уже в классе, увидев страдальческий взгляд, безмолвно обвинявший его в предательстве. Слушатели разбрелись, а единственным, кто сказал Бенжамену хоть слово, был Андертон, державшийся от них в стороне.
— Ты просто сделай ноги, друг, — посоветовал он. — Сбеги на все утро в город. Не позволяй этим ублюдкам тебя изводить.
Что касается всех прочих, их смешки и косые, скабрезные взгляды так и провожали Бенжамена, который, описав безнадежный круг по классу, отправился на поиски Чейза, этого воплощения безоговорочной дружбы.
Бенжамену хотелось всего лишь поделиться своими страхами, излить душу. Спасения или еще чего-то подобного он не ожидал. Однако нежданно-негаданно, пока Бенжамен сидел, обхватив руками голову, в библиотеке и размышлял о том, что сносная школьная жизнь, какой он ее знал, закончилась, именно Чейз и указал ему путь к спасению.
— Постой-ка, — прошептал он, хватаясь за журнал. — Так сегодня же плавания не будет.
Тучи раздвинулись. Проглянул хрупкий, невозможный луч солнца. — Что?
— Уроков после перемены вообще не будет. Их отменили.
— Почему?
— Потому что этот деятель приедет читать нам стихи. Старый поэт.
Чейз вручил Бенжамену номер «Доски», открытый на той странице, где его рецензия дерзко соседствовала с плавными, джонсонианскими каденциями мистера Флетчера. И ткнул пальцем в заключительное предложение:
— Вот.
Бенжамен, ослабевший от новой надежды, склонился над журналом. «Встреча с мистером Рипером состоится примерно в 11.45, в актовом зале, — прочитал он. — Расписание утренних четверговых занятий будет соответственно изменено».
— Ну и все, — торжествующе произнес Чейз. — И никакого плавания. Ты спасен.
Однако Бенжамена еще терзали сомнения. Уж больно ладно все складывается, так не бывает.
— Тут этого напрямую не сказано. Сказано только «примерно в 11.45».
— И что?
— Так плавание заканчивается без десяти двенадцать. Не отменят же они весь урок, чтобы мы попали в зал на пять минут раньше?
— А куда они денутся? Уверен, так и будет. Вот подожди, сам увидишь.
Сказать-то легко, а вот попробуй-ка подожди. Следующие полные муки неведения шестьдесят минут для Бенжамена еле тянулись. Общего школьного построения по четвергам не бывало, только классные, а на них точные сведения получить невозможно. Классный руководитель Бенжамена, мистер Суоллоу, об изменениях в расписании высказался туманно: сколько именно уроков отменят, три или два, он толком не знал, да, похоже, и не считал это важным. Бенжамену оставалось барахтаться в трясине неопределенности, дурные предчувствия жгли его изнутри, голова шла кругом, он не мог хотя бы на несколько секунд сосредоточиться на занявшем первые сорок минут учебного дня рассказе мистера Баттеруорта о реставрации Карла И. Затем, на уроке английской литературы (посвященном, естественно, творчеству Фрэнсиса Рипера), мистер Флетчер объявил, что чтение великого поэта перенесено на двенадцать ровно и потому третий урок пройдет обычным порядком. Услышав это, Бенжамен закоченел на стуле, а после схватился за живот, ему показалось на миг, что его вот-вот вырвет. Он обернулся на сидевшего в смежном ряду Чейза, увидел во взгляде его озабоченность и тут же отвернулся — ему было стыдно смотреть другу в глаза.
Значит, все это реально. Все происходит на самом деле. Пощады ждать не приходится. Мимолетную возможность спасения, в которую Бенжамен по-настоящему и не поверил, отняли у него так же легко, как и дали.
Темные ужасы затопляли мозг Бенжамена, и ничего из случившегося с десяти до одиннадцати на уроке мистера Флетчера он впоследствии припомнить не мог.
* * *А пропустил он, надо сказать, немало интересного. Во всяком случае, пропустил противоборство между Флетчером и Гардингом, в котором каждый блеснул на свой манер.
— Могу я задать вам вопрос, сэр? — осведомился Гардинг.
Мистер Флетчер, только что завершивший рассказ о недолгой связи Фрэнсиса Рипера с Блумсберийской группой и проанализировавший в общих чертах самый прославленный его сборник стихов, «Недоброта птиц», насторожился. Разного рода неприятности он чуял за милю.
— Да, Гардинг, и какой же?
— Видите ли, сэр, кое-что в этих стихах вызывает у меня недоумение.
— Продолжайте.
— Дело в том, что… я хочу сказать, из-за метафор и аллюзий, о которых вы говорили, ну и мифологической начинки тоже, разобраться в этом довольно трудно, однако прав ли я в том, сэр, что большинство его стихотворений посвящено, так сказать, любви?
— Разумеется. И что же?
— Ну, меня это несколько удивило, потому что почти все, э-э… личные местоимения в них и прочее — все они мужского рода.
Мистер Флетчер снял очки.
— Что же, Гардинг, вы весьма наблюдательны. Весьма проницательны. И какой вывод вы из всего этого сделали?
— Боюсь, сэр, что я способен найти только одно объяснение: этот самый Рипер, надо полагать, старый гомосек.
Мистер Флетчер устало потер глаза. Так ли уж стоит ему попадаться на эту удочку?
— Разрешение вопроса о сексуальной ориентации поэта, Гардинг, далеко не всегда позволяет вполне проникнуться эмоциональной силой его стихов. Что справедливо — о чем вы, несомненно, осведомлены — и в отношении некоторых сонетов Шекспира.
— Но я ведь прав, не так ли, сэр?
— Правы?
— В том, что считаю его… ну, любителем леденцовых палочек, как выражаются наши братья-американцы.
— Леденцовых палочек?
— Вот именно, сэр.
Класс загоготал. Мистер Флетчер, по обыкновению своему бесстрастный, какое-то время смотрел в окно, задумчиво и стоично. Когда же он заговорил, в словах его ощущались большие, нежели обычно, усталость и безразличие.
— Ваша не лишенная остроумия игривость, Гардинг, как и ваше бесспорное умение сплетать словеса не способны прикрыть тот факт, что умом вы наделены далеко не глубоким, нечистым и в конечном счете банальным. Я предлагаю — хотя чего уж тут скромничать и жеманничать, — я настаиваю, чтобы вы явились ко мне, в этот класс, сегодня без пяти двенадцать и, вместо того чтобы слушать мистера Рипера, написали сочинение объемом не менее двенадцати страниц на тему «Почему артистический темперамент не имеет пола?». А поскольку это, по меньшей мере, пятидесятое дополнительное задание, которое я даю вам в нынешнем году, думаю, что теперь их наберется достаточно, чтобы составить внушительный том, и потому рекомендую вам отправить их все в издательство «Фейбер и Фейбер», приложив обзорное письмо и пустой конверт с вашим, черт побери, адресом! А сейчас, — голос его, звучавший под конец почти раздражительно, если не гневно, обрел привычную монотонность, — обратимся к семьдесят пятой странице антологии, и пусть Гидеон прочтет нам одну из лиричнейших вилланелей мистера Рипера: «Пот юных тружеников крепит мою решимость».
* * *Утренняя перемена начиналась без десяти одиннадцать, в это время большинство учеников летело в буфет и выстраивалось в шумную очередь, с боем расхватывая пирожки с мясом и теплые булочки с сосисками, сходившие у сей непривередливой клиентуры за деликатесы. К ним присоединялся обычно и Бенжамен, однако сегодня о еде нечего было и думать. Этот приговоренный не стал бы сытно завтракать перед тем, как его повесят. Равным образом не смог бы он вытерпеть и общество так называемых друзей, чьи шуточки и нескрываемые предвкушения становились с каждой минутой все более радостными. Он придумал лишь один способ скоротать время — забиться в дальний угол раздевалки и опуститься на пол в позе человеческого зародыша, одинокого, всеми покинутого.
