Лора Белоиван - Чемоданный роман
Вера ответила совершенно трезвым голосом:
— Лора. Извини. Мне очень нужны грабли. У тебя нету?
Да у меня этих грабель — завались.
Знал бы кто, как я замучилась на них наступать.
Вера разбудила меня, когда мне снилось, будто бы забираю в типографии новые визитные карточки. Шикарная бумага, золотой обрез. И никакого текста — ни имени, ни фамилии, ни города, ни места работы. Только в самом низу микроскопические, едва различимые цифры: «123456». По всей видимости, телефон. И явно не в Мск. Впрочем, и не в городе В. Умывшись, одевшись и выгуляв Банцена, я полетела над.
Был ветер, ветер был на всем белом свете. Пролетая над университетом, с меня слетела шляпа. В знак почтения и признательности я не стала бросаться камнем вниз, пусть летит себе, пусть летит. Вот покатилась она, так похожая на человеческую голову — мою? — по дорожке, по которой я ходила мимо здания юрфака к гуманитарному корпусу, всегда сонная, потому что никогда не высыпалась: синдром пароходства. Вот окна кафедры древнерусской литературы, какой кошмар эта древнерусская литература — хуже «Слова о полку Игореве» была только «Илиада» с ее кораблями и персонажами, увы, так и не ставшими симпатичными, хоть и сделавшимися более знакомыми. Мы рисовали друг у друга в тетрадках голых гермафродитов, за что были изгнаны прямо с экзамена. Потом он уехал из города В., как и все. А потом вдруг нашел меня в Яндексе. И сперва я до невозможности обрадовалась, но очень, очень скоро стала бояться открывать почтовый ящик, потому что всякий раз оттуда мне на башку вываливалось мусорное ведро. Я даже пыталась отодвигаться от монитора как можно дальше, но толку было мало: все равно приходилось стряхивать с себя использованные зубочистки, мокрые раздавленные бычки и газетные свертки с чем-то поганым внутри (я их не разворачивала). Иногда мне за шиворот попадали пустые консервные банки с острыми краями, и я выковыривала их оттуда, потому что неприятно.
Он написал мне: «Как дела?» и рассказал про свои дела за последние 15 лет.
Я написала ему «Привет!!!!» и рассказала про свои дела за последние 15 лет, и что все зашибись, только вот денег нету буквально никогда и сейчас тоже, и это, конечно, портит общий фон.
Он написал: давай я тебе вышлю, я директор, у меня полно бабла, а ты отдашь, как сможешь.
Я написала: давай.
Он написал: вот, я выслал деньги.
Я написала: «Спасибо, я их получила, ты меня прям спас». Это было правдой.
Он написал: «А еще я писатель».
Я написала: «Это замечательно». Тут я наврала: хреновый признак, если кто-то говорит про себя «я писатель» и не ржет при этом, как конь.
Он написал: я тебе вышлю три последних рассказа, прочитай и скажи, как.
Я написала, что ненавижу рецензировать тексты, потому что литература — дело вкуса.
Он написал, что рецензировать не надо, надо просто прочитать и сказать, как.
Я написала: «Ладно».
Он написал, что выслал рассказы.
Я их прочитала и написала, что у меня не открылись файлы.
Он написал, что выслал их мне еще раз в теле письма и действительно выслал их в теле письма.
Я написала, что который про енотов — смешной.
Он написал: «А остальные два, выходит, говно?»
Я написала, что литература — дело вкуса, рассказы хорошие, но мне не очень нравится социальная тематика и Зощенко.
Рассказы были сделаны под Зощенко.
Он написал, что литература — дело вкуса, но что я не имею права не любить Зощенко.
Я написала, что не разбираюсь в литературе.
Он написал: «А вот я тебе сейчас вышлю повесть».
И выслал ее в теле письма.
В этой повести мне понравилась фраза: «Я кончил ей на спину». Я нечаянно стерла повесть отовсюду, где она случайно сохранилась.
Он написал: «Как там повесть?»
Я написала, что нечаянно стерла ее отовсюду, и что покрасила пол в квартире и уехала из города в тайгу, но уже вернулась.
Он написал, что сейчас вышлет повесть второй раз.
Я заболела на две недели высокой температурой и врала, что не могу читать с экрана монитора.
Он написал: «Ну ты скоро?»
Я написала, что у меня полопались глазные жилы, вены и аорты и что я по-прежнему не могу читать с экрана монитора.
Он написал, что я напрасно боюсь его обидеть, если повесть мне не понравилась, в конце концов, мы старые друзья, и что литература дело вкуса и не главное.
Я обрадовалась и написала, что повесть вообще хорошая, но что байка, вшитая в тело повести, была слышана мною много раз в виде отдельного файла, и что неплохо было бы ее оттуда извлечь, так как она лишняя.
Он написал, что я слишком оборзела, чтобы учить его писать повести.
Я написала: «Не хотела тебя обидеть, прости».
Он написал, что я слишком хорошо о себе думаю, раз считаю себя способной его обидеть.
Я написала, что вообще ничего не думаю, потому что мне нечем.
Он написал, что вообще не спрашивал моего мнения о его повести.
Я удивилась и замолчала на неделю.
Он написал: «И долго мы будем залупаться?»
Я написала: «Еще дня два». К тому времени я уже разлупилась.
Я написала: «Привет, а я тут на работу пытаюсь устроиться, так в одно из двух мест меня уже не взяли».
Он написал: «Так тебе и надо».
Я написала: «Ты что, вообще?»
Он написал: «…………….!..…………».
Я написала: «Ты меня так выручил, ты не представляешь, а сейчас у меня есть возможность отдать тебе долг». У меня действительно вдруг появилась такая возможность.
И еще я написала: «Ты замечательный».
Он написал через два часа: «И хотя деньги мне не очень нужны, ты их мне вышли, потому что я не привык считать себя использованным лохом». И еще написал, что я замечательная дрянь и что литература, которая дело вкуса, здесь совершенно не при чем.
Несмотря на то, что я была с ним согласна почти по всем пунктам, мне пришлось внести его имя в черный список почтовой проги. Но ужасно, ужасно было жаль голых гермафродитов — за всю свою жизнь я нарисовала их от силы штук восемь, и всех восьмерых в его тетрадке по древнерусской, прости меня, Господи, литературе.
Сгоняв в Мск и организовав там себе мягкую посадку, я вернулась в город В.
Я летала над городом В. и при этом снова рыдала слезами. В ушах у меня был «Muse», под который, кстати, мне совершенно не рыдалось в Мск, там надо было слушать «Выход». Вот это: «Ты только неееее плачь, бедное животное, неееее плачь…» Я была бедным животным, я скакала по московским тротуарам, слезами обливаясь и сочувствуя себе безумно, потому что не хотела улетать из Мск, но невыносимо хотела в город В. — к Банцену, окнам, домой. И я прилетела, и в магазине мне отказались поменять треснувший по швам чайник «Roventa», и разом кончились все деньги, и даже клавиатуру было не на что купить: в свою я налила кофе, хотела почистить, разобрала, и оттуда повыпадывали полиэтиленовые штучки, которые я собрала и поставила на место, но на клавиатуре перестали работать все цифры и клавиша «Alt». И мне тут же снова захотелось в Мск, где — я клялась себе своими собственными крыльями — я больше никогда, никогда, никогда не стала бы реветь.
И вот, например, говоришь продавщице: мне граммов 300–400 сыру. Взвесит всегда 400 и даже больше. Так же и с колбасой, и с конфетами. Никогда меньше, всегда больше. И если бы Боженьке так же: «Дай, Боженька, счастья чуток». А он тебе — как взвесит на всю жизнь.
А море корячило во все стороны. В такую погоду хорошо мечтать, чтоб дом стоял под обрывом, на самом берегу, чтоб смотреть в окно и бояться, что сейчас захлестнет. Сверху, с обрыва, где мой дом, даже сильно злое море никогда не кажется опасным. Вообще-то оно никогда и не казалось мне опасным. Даже если находишься посредине, и его пучит, и пароход проваливается в ямы, а вокруг вырастают круглые стены из воды — до неба, а потом стена хватает пароход и забрасывает его себе на загривок, и показывает вид сверху — горы и ямы из воды, — и все равно почему-то не страшно, и только дыхание сбивается от ужасной красоты, и я смотрела на эту красоту, на все эти ямы и горы, на зеленый с переходом в черноту и обратно, а потом стены становились слишком близкими и ласковыми, и некоторые уже пытались взять пароход на ручки, и брали, и больше не отпускали, и я кое-как отцепливалась от лееров и уходила в надстройку, потому что предпочитала блевать таким образом, чтобы не попало на свитер.
Очень здорово жить с видом на море.
В городе В. все устраивают свое жилье там, где у них получается. У кого-то получилось устроиться рядом с морем, а у кого-то — рядом с Морским кладбищем, перпендикулярно которому и чуть ниже проходит трасса. Говорят, портреты покойников, отражая свет автомобильных фар, по ночам бросают блики на стены квартир. Кто-то свил себе гнездо недалеко от Спортивной набережной, и потом ночи напролет с отвращением к человечеству слушает караоке. Кто-то обжил пространство вблизи продуктовых рынков, и пахнущий шаурмой ветер забрасывает в окна этих людей масляные бумажки. Я стала жить рядом с морем и по соседству с Родиной.
