Марина Нефедова - Лесник и его нимфа
Развернулся и ушел.
И у Литы так все заболело в груди, там, где душа. («Сердце слева, а душа посередине», – серьезно говорила Манька. Да, болело обычно посередине.) Так стало больно, как будто каких-то битых кирпичей туда засунули. И захотелось рвануть за ним, но она осталась стоять на месте. «Стой где стоишь, – сказала она себе. – Ты же получила, чего хотела…»
Жизнь окончательно кончилась.
***
Она смогла выдержать только один вечер. На следующий день, соврав маме, что нужно три рубля в школе, взяла деньги и потащилась к нему в институт. Вычислила его группу, посмотрела расписание и стала ждать под дверью аудитории, чуть от тревоги и тоски не съев эту трешку.
Он вышел из аудитории последним. Один. Лита подошла и встала перед ним.
– Привет, – сказала она как можно непринужденнее, размахивая у него перед носом зеленой трешкой. – Я принесла деньги. Помнишь, я тебе должна? Вот, на панели заработала.
Он так посмотрел, что у нее внутри все упало.
– Ты мне ничего не должна, – и пошел дальше.
Лита догнала его, снова преградив дорогу.
– На меня нельзя обижаться, – сказала она с отчаянием. – Я больная, понимаешь? Я все лето пролежала в психушке. На идиотов не обижаются, понимаешь? Ты правильно сказал, что я дура… Прости меня… – добавила она уже совсем упавшим голосом.
Если бы он знал, что она сейчас сделала! В жизни она не могла ни у кого попросить прощения. То есть она знала, что виновата, она смотрела издалека на человека и мысленно, не произнося слов, мучилась. Но сказать это вслух – это было невозможно. И вот она произнесла это вслух.
Он выслушал всю тираду, не глядя на нее.
– Я ничего не помню… Извини, у меня контрольная, – и снова пошел вперед.
Лита пошла рядом. Когда они дошли до подоконника, она снова преградила ему дорогу и сказала:
– Я не уйду с этого подоконника, пока ты не возьмешь у меня деньги и не простишь меня. Здесь, между прочим, очень дует.
С этими словами она залезла на подоконник с ногами и села, уже не глядя на него, отвернувшись к окну.
Он ничего не ответил и пошел дальше. Лита осталась сидеть.
Здесь правда было очень холодно. Правда дуло из окна. Но Лита сказала себе, что все равно терять ей нечего. Пусть она сдохнет тут. Впереди была суббота. Значит, в понедельник уборщица обнаружит ее труп. Прекрасно.
Сначала мимо ходили какие-то люди. Потом, видимо, началась пара, Лита осталась одна. Она достала книжку и стала пытаться читать. Но ничего не понимала. Через некоторое время ее начало трясти от холода. На улице стемнело. Лита забыла завести часы, и они остановились. Она сидела, тряслась и смотрела в окно. Тряслась и сидела. Обычно ее спасало то, что от безнадежности она умела впадать в ступор. В анабиоз. Ей, наверное, можно было бы стать космонавтом для дальних перелетов. Лететь на Марс. Может быть, в этом ее призвание?
В какой-то момент Лита повернула голову – Лесник стоял напротив.
– Что так рано? – спросила Лита, боясь поверить, что он пришел.
– Пошли отсюда. Уже поздно.
– Как контрольная? Написал?
– Нет.
– Почему?
– Думал про то, что ты тут сидишь… Пойдем.
– Нет, сначала возьми деньги. И скажи, что ты меня простил.
Он ничего не ответил, но вдруг быстро – раз, взял ее на руки, снял с подоконника и поставил на пол. Она рванула было обратно, но он перегородил дорогу.
– Все, обратно уже нельзя.
Лита сделала несколько попыток прорваться к подоконнику, но он не пустил ее. Так они постояли напротив друг друга. Потом он взял ее сумку и просто сказал:
– Все, пошли, – и двинулся к лифту.
Лита послушно пошла за ним.
***
По дороге они говорили о всякой ерунде. Он спросил, куда она будет поступать. Лита вдруг серьезно ответила:
– У меня папа – физик-ядерщик. Он хотел, чтоб я шла куда-нибудь тоже в науку. На физфак, даже о физтехе для меня мечтал. Ну, с физтехом сейчас, слава Богу, все понятно… Ну, я и на физфак теперь уже не поступлю, хотя собиралась. Я до восьмого класса училась даже в физматклассе. Потом меня оттуда поперли, перевели в другой класс, для тупых. Бедный папочка… Так вот, когда я училась в классе для умных, папочка мне пытался вдолбить что-то из квантовой механики. Даже умудрился туда Высший Разум вплести. И знаешь, у него это так интересно получалось, что я в какой-то момент даже захотела заниматься наукой. И Высшим Разумом… Вообще по-настоящему заниматься наукой – это клево.
Она сделала несколько шагов в сторону, взяла в руки снег и стала лепить снежок.
– Ну так и что же квантовая механика? – мягко спросил Лесник.
– А ничего. – Она зашвырнула снежок в небо. Достала сигареты и закурила. Несколько минут они шли молча. Вдруг она с вызовом сказала: – Это, конечно, все замечательно. Бог, который создает Вселенную, которая повторяется в атоме. Высший Разум, красота, тра-та-та… Только какое отношение все это имеет ко мне? Высший Разум, Бог – сам по себе, а я сама по себе. В моей жизни его нет.
– Я послушал твою кассету, – вдруг неожиданно сказал Лесник. – Взял у соседей магнитофон.
– Да? И чего? – спросила она, стряхивая пепел ему под ноги.
– Я подумал, что очень странно – ты такая мрачная по жизни, а песни у тебя совсем другие… Это же твои песни?
– Ну да…
– При этом ощущение, что человек, который их написал, что он сделал это… от какой-то боли.
– Чего?
Он не ответил.
Они снова пошли молча. Лита глядела вниз и загребала снег ногами – просто само изящество. Наконец она сказала:
– Вообще любое дело человек делает от боли… Мне так кажется. Даже посуду моет. Его раздражает, что у него в раковине грязная посуда и не из чего поесть. А раздражение – это тоже боль. Такая... совсем маленькая. Ну, и с музыкой как-то похоже. Иногда кажется, что тебя просто разорвет. Ну вот, надо что-то с этим делать. Никак не успокоишься, пока не найдешь этому применение. Мучаешься от какой-нибудь фигни, пытаешься превратить это в музыку. Если получается – уже легче. Иногда вообще кайф после этого наступает. И так до следующего раза. Пока снова не накроет… Собачья жизнь. Но в результате иногда получается красиво.
– Я тебе завидую, – вдруг сказал он.
– Ну и зря. Собачья жизнь. Я правда не понимаю, почему, когда я вижу что-то очень красивое, мне больно. Кажется, что я должна что-то с этим сделать. Как-то на это ответить. Показать кому-то. И если я не знаю, как и чем ответить, это очень мучает. Но можно петь – это хоть как-то оправдывает существование.
Они дошли до Литиного подъезда и остановились. Ветер раскачивал фонарь, под которым они встали. Такой был сильный ветер.
Лита посчитала этажи.
– Ура, дома никого нет… Ну, пока?
– Пока, – сказал он неуверенно, как будто надеялся, что нельзя вот так просто взять и расстаться.
– Подожди, а свитер?! – закричала вдруг Лита. – Свитер! Ты здесь подождешь? Или, хочешь – пойдем ко мне пить чай? Помнишь, я у тебя ела суп? Теперь твоя очередь.
***
Он рассматривал Литины книги, пока она заваривала чай.
– Ты закончила музыкальную школу? – наконец спросил он, нарисовав на пыли на пианино узор.
– Да, – ответила она, входя в комнату. – Только я тебя умоляю, не говори это: «музыкальная школа».
– А кроме переходов ты где-нибудь поешь? – неожиданно спросил он.
– Это ты к чему?
– Ни к чему. Просто. Интересно.
– Конечно. Где могу, там и пою. На квартирниках. Один раз была на фестивале. На Урале, кстати, где-то – не помню город…
– И больше тебе ничего не надо?
– В смысле?
Он не отвечал.
– Что ты хочешь у меня узнать? Не хочется ли мне, чтобы кто-нибудь про меня, например, сказал, что я новая Дженис Джоплин? Это? – спросила наконец Лита.
Он продолжал молчать, но улыбнулся и посмотрел на нее так, как будто был готов именно это ей и сказать. Хотя вряд ли он знал, кто такая Дженис Джоплин.
– Слушай, пойдем пить чай, – Лита быстро вышла в кухню. – Любишь конфеты «Мечта»? – крикнула она ему оттуда. – Ну вот, будем жрать мечту… Ты из большой чашки любишь пить или из маленькой?
– Из большой, – ответил он, входя за ней на кухню.
Лита разлила чай.
– У вас очень уютно, – сказал Лесник.
– Спасибо. Это не моя заслуга.
Лита стала рассматривать розовую конфету.
– Я классе в четвертом, – сказала она, – этой «Мечты» съела целый килограмм. Какое-то кино смотрела – там очень страшно было. Я не заметила, как килограмм закончился. С тех пор ненавижу эту «Мечту». Но мама ее почему-то все время покупает.
Он сделал из фантика маленький кораблик и поставил на крышку сахарницы. Лита развернула свою конфету, тоже стала делать кораблик. У нее ничего не получилось, она смяла фантик и запустила им в мусорку. Не попала. Фантик от «Мечты» улетел за шкаф.
– Знаешь, – вдруг сказала Лита, – на самом деле я могу петь стенке. Потому что все равно ты всегда поешь себе. Потом всем остальным. Я на этом фестивале первый раз пела перед кучей народа, перед полным залом. Первый раз в жизни пела в микрофон… Мне почему-то сначала показалось, что в зале никого нет. И я поняла, что мне все равно, тысяча человек или никого нет. Но кайф все-таки в том, что ты что-то делаешь – а ловят это другие. И им хорошо от этого. Понимаешь? Это не слава. И не власть. Я не знаю, что это. Одни психи пишут и поют о своем для других психов. Те их понимают. Те, кто с ними на одной волне. И тогда всем гораздо легче жить…
