Джеффри Евгенидис - А порою очень грустны
Книжка лежала у Мадлен на коленях. В правой руке — ложка, которой она ела арахисовое масло прямо из банки. Ложка как раз соответствовала форме ее неба, так что арахисовое масло гладко размазывалось по языку.
Открыв введение, она начала читать.
Необходимость этой книги заключается в следующем соображении: любовная речь находится сегодня в предельном одиночестве.[6]
Весь март стоял холод, но теперь потеплело — температура поднялась до десяти с чем-то. Наступившая оттепель тревожила своим внезапным приходом, из водосточных труб и желобов капало, на тротуарах появились лужи, улицы затопило, постоянно слышался звук воды, сбегавшей вниз по холму.
За открытыми окнами стояла жидкая темень. Мадлен облизнула ложку и стала читать дальше.
То, что удалось здесь сказать об ожидании, о тоске, о воспоминании, — всего лишь скромное приложение, предлагаемое читателю, чтобы он им завладел, что-то добавил и убавил и передал его другим; вокруг фигуры идет игра в веревочку; порой делают лишнее отступление, чтобы еще на секунду удержать кольцо, прежде чем передать его дальше. (Книга, в идеале, была бы кооперативной: «Товариществом Читателей-Влюбленных».)
Дело было не только в том, что написано было красиво. Не только в том, что эти начальные строки Барта сразу же показались понятными. Не только в облегчении: вот наконец есть книжка, по которой можно написать диплом. Выпрямиться в постели Мадлен заставило другое — нечто близкое к оправданию того, что она вообще читала книжки и всегда их любила. Ей был подан знак — она не одинока. Тут было ясно сформулировано то, что она внутренне ощущала до сих пор. Сидя в постели в пятницу вечером, одетая в тренировочные штаны, с забранными в хвост волосами, в заляпанных очках, поедая из банки арахисовое масло, Мадлен пребывала в состоянии предельного одиночества.
Это было связано с Леонардом. С тем, что она к нему испытывала и чего не могла никому рассказать. С тем, как он ей нравился и как плохо она его знала. С тем, как отчаянно ей хотелось его увидеть и как трудно это было сделать.
В последние дни, не выдержав одиночества, Мадлен стала прощупывать почву. Заговорив о «Семиотике 211» с соседками, она упомянула Терстона, Кассандру и Леонарда. Оказалось, что Эбби помнит Леонарда по первому курсу.
— Какой он тогда был? — спросила Мадлен.
— Такой, я бы сказала, впечатлительный. Очень умный, но впечатлительный. Он мне постоянно звонил. Прямо каждый день.
— Ты ему нравилась?
— Нет, просто поговорить хотел. По часу держал меня у телефона.
— О чем же вы разговаривали?
— Обо всем! О его романе. О моем романе. О его родителях, о моих родителях. Как на Джимми Картера напал этот водяной кролик — он на том случае прямо задвинулся. Все говорил без конца.
— С кем он тогда встречался?
— С одной девушкой по имени Минди. Но потом они расстались. Вот тогда он начал мне звонить по полной. Прямо раз шесть в день звонил. Все без конца рассказывал, как хорошо от этой Минди пахло. От нее шел такой запах, с которым у Леонарда была якобы идеальная совместимость, в химическом смысле. Он волновался, что теперь все девушки будут пахнуть не так, как ему хочется. Я ему говорила, что это, наверное, ее крем. А он: нет, это у нее кожа такая. Идеальная в химическом смысле. Да, вот такой вот он. — Она остановилась и пытливо взглянула на Мадлен: — А почему ты спрашиваешь? Он тебе нравится?
— Просто на семинаре познакомились.
— Хочешь, я его на ужин приглашу?
— Я этого не говорила.
— Приглашу его на ужин, — сказала Эбби.
Ужин состоялся во вторник вечером, три дня назад. Леонард вежливо явился с подарком — набором кухонных полотенец. Он приоделся, пришел в белой рубашке с тоненьким галстуком, забрал длинные волосы в хвост, как у шотландского воина. Когда он здоровался с Эбби, протягивал ей обернутый подарок и благодарил за приглашение, вид у него был трогательно-искренний.
Мадлен старалась не проявлять излишнего энтузиазма. За ужином она оказывала знаки внимания Брайану Уигеру, у которого изо рта пахло, как из собачьей миски. Пару раз, когда она взглядывала на Леонарда, он неотрывно смотрел на нее в ответ с видом чуть ли не расстроенным. Позже, когда Мадлен мыла посуду, Леонард вошел в кухню. Она обернулась и увидела, что он изучает выпуклость на стене.
— Это, наверное, старая газовая труба, — сказал он.
Мадлен взглянула на выпуклость, покрытую многими слоями краски.
— В этих старых домах раньше были газовые лампы, — продолжал Леонард. — А газ, видимо, из подвала закачивали. Если у кого-нибудь на каком-нибудь этаже вылетал клапан, начиналась утечка. А тогда у газа еще и запаха не было. Метантиол начали добавлять уже позже.
— Полезная информация, — сказала Мадлен.
— Тут, наверное, жить было как на пороховой бочке. — Леонард постучал по выступающему месту ногтем, обернулся и со значением взглянул Мадлен в глаза. — Я в последнее время не ходил на занятия.
— Знаю.
Голова Леонарда возвышалась над ней, но тут он нагнулся — спокойное, словно у травоядного, движение — и добавил:
— Плохо себя чувствовал.
— Болел?
— Теперь получше.
Из гостиной послышался голос Оливии:
— Кто хочет «Деламен» попробовать? Вкуснятина!
— Я хочу, — ответил Брайан Уигер. — Забойная штука.
— Как тебе кухонные полотенца? — спросил Леонард.
— Да, замечательные, — ответила Мадлен. — Как раз то, что надо. Они нам пригодятся! Спасибо.
— Я бы принес вина или виски, но так всегда делает мой отец.
— А ты не хочешь делать ничего такого, что делает твой отец?
Лицо и голос Леонарда не потеряли серьезности, когда он ответил:
— Мой отец страдает депрессией, а лечится алкоголем. С матерью примерно то же самое.
— Где они живут?
— Они развелись. Мать осталась жить в Портленде, я там вырос. Отец в Европе. Живет в Антверпене. По последним сведениям.
Этот разговор внушал определенные надежды. Леонард делился с ней информацией личного характера. С другой стороны, эта информация свидетельствовала о том, что у него сложные отношения с родителями, да и у них самих какие-то сложности, а Мадлен решила встречаться только с парнями, которые своих родителей любят.
— А твой отец чем занимается? — спросил Леонард.
Мадлен замешкалась — он застал ее врасплох.
— Раньше в колледже преподавал, — ответила она. — Теперь на пенсии.
— Кто он был? Профессор?
— Он был президентом.
Леонарда передернуло.
— Ого.
— Да это так, небольшой колледж. В Нью-Джерси. Называется Бакстер.
Вошла Эбби за стаканами. Леонард помог ей снять их с верхней полки. Когда она вышла, он снова повернулся к Мадлен и сказал так, словно ему было плохо:
— В «Вагонетке» в эти выходные идет фильм Феллини. «Амаркорд».
Мадлен взглянула на него, желая подбодрить. Чувства ее можно было описать всевозможными словами, вышедшими из моды, книжными словами, такими, как «трепетный». Но у нее были свои правила. Одно правило состояло в том, чтобы ждать, пока парень сам ее пригласит, а не наоборот.
— По-моему, в эту субботу идет, — сказал Леонард.
— В эту субботу?
— Тебе нравится Феллини?
Ответ на этот вопрос, по мнению Мадлен, не являлся нарушением ее правила.
— Хочешь узнать одну вещь? Мне стыдно, но я в жизни не видела ни одного фильма Феллини.
— Надо тебе посмотреть, — сказала Леонард. — Я позвоню тебе.
— Хорошо.
— У меня твой телефон есть? А, ну да, есть. Тот же, что у Эбби.
— Хочешь, я тебе запишу? — предложила Мадлен.
— Не надо. У меня есть.
И он, словно бронтозавр, поднялся и занял свое место среди верхушек деревьев.
Остаток недели Мадлен каждый вечер не выходила из дому, ожидая звонка Леонарда. Возвращаясь после обеда с занятий, она допрашивала соседок, чтобы выяснить, не звонил ли он, пока ее не было.
— Вчера какой-то парень звонил, — сказала в четверг Оливия. — Я в душе была.
— Почему ты мне не сказала?
— Извини, забыла.
— Кто это был?
— Он не сказал.
— Голос не как у Леонарда был?
— Не обратила внимания. Я вся мокрая была.
— Ну спасибо — могла бы и спросить, что передать.
— Ну извини-и, — протянула Оливия. — Господи. Мы всего-то две секунды разговаривали. Он сказал, перезвонит.
И вот сегодня, в пятницу вечером — в пятницу вечером! — Мадлен отказалась пойти с Эбби и Оливией — решила остаться дома и ждать звонка. Она читала «Фрагменты речи влюбленного» и восхищалась тем, как это напоминало ее жизнь.
ОжиданиеОжидание. Тревожное смятение, вызванное ожиданием любимого существа (свидания, телефонного звонка, письма, возвращения) и его мелкими задержками.
