Михаил Гиголашвили - Чертово колесо
— Ты бы молчал, телок, — недобро повел глазами Малой, делая кадыком судорожные движения, как кошка, отрыгивающая кость.
— На, поможет! — Нугзар протянул ему пачку кодтерпина, но Малой, недоверчиво на нее покосившись, буркнул:
— Не, я калики не хаваю. Подожду до Роттера, скоро уже... А чего это такое?
— Таблетки с кодеином.
— Ерунда. Только брюхо забивать. Нет уж, дотерплю, бальд[60] будем, — всхлипнул Малой и затих, тоскливо уставившись в окно.
— Дело хозяйское.
Когда выехали на трассу, Васятка попросил, чтобы в машине не молчали, а говорили, а то он вчера с дискотеки под утро приканал и сейчас его страшно тянет шлафен[61]. И правда — Нугзар заметил, что он часто закрывает глаза и мчится по шоссе вслепую.
Юраш нехотя принялся рассказывать какой-то бред о том, как его онкель[62], недавно переехавший в Дюссик из казахстанских степей, водил простуженную жену-казашку к доктору. Немецкого языка онкель не знал, учил весь вечер, что по-немецки «кашель» будет «хустен», даже записал на листок, а у доктора от волнения записку не нашел, все спутал и опозорился.
— Прикинь забаву: входят они в кабинет. Садятся, а онкель говорит: «У моей жены хунгер![63]» Доктор удивился, бля: «А я тут при чем, если у вашей жены голод и вы свою жену не кормите?..» А онкель опять за свое: «Как при чем, ты же доктор, у нее хунгер!» И в жену тычет. А у той ауги[64] тонкие-тонкие, как бритвы, и кашляет так жалобно — мол, больна, помогите. Доктор в панике зовет медсестру. Тут дядька понимает — что-то не то тявкнул. И кричит: «Хундерт!.. Хундерт![65]» Доктор совсем охренел, думает, бабки у него просят: «Какой еще хундерт? У меня нет денег вашу жену кормить-поить!..» Сестра вокруг бегает, казашка что-то вякает, а дядька за свое: «Хундерт да хундерт!» — и на жену показывает. Тут доктор покраснел да как заорет: «Что, вы хотите продать вашу жену за сто марок?» Чуть не подрались!..
Видя, что эта история не особенно развеселила Васятку, начавшего зевать пуще прежнего, Юраш сообщил, что его приятель недавно трахал бабу с одной грудью.
— А вторая куда делась?
— Из-за рака отрезали к хуям на хуй.
— Во как. Одна-то буза[66] хоть была-нет?
— Была. И здоровущая. Он ее двумя руками мацал, как мяч.
— И как?
— Ничего, идет. Смотреть только туда не надо. А так тылом развернуть, на ощупь идет, хули там хуль...
— Ну, ебаный кебан!
— Это уж да. У меня тоже был один такой знакомый, ебырь подруги сестры мой пизды... — невпопад пробурчал Малой.
— А как твой дед Теофил поживает? С байнами[67] у него плохо было, — вспомнил Васятка.
— А, ништяк. Сейчас у него другой проблем — пенсии немцы не дают, — почесал Юраш квадратный череп.
— Чего так? Мало мучили-гоняли в Союзе?.. — спросил Васятка. — Или под командатурой не был?..
— Не, мучили нормалек. И в трудармии служил, и под надзором сидел. Но писаки херовы в Казахстане ему в трудовую книжку накарябали: «Принят в колхоз рабочим». А немцы понять не могут, кем он пахал, спрашивают, что он конкрет делал в колхозе. А дед говорит — все. Немцы не секут, ауги вылупили — как все?.. А вот так, что прикажут — то и делал: кран починить, энтов[68] пасти, коров доить, на пашне пахать. Немцы его из отдела в отдел посылают, ренту[69] платить не хочут, ты, говорят, аферист, в колхозе нет рабочих, а на фабриках нет колхозников! Дед Теофил орденами трясет и плачет, а им по хую, мы все знаем, кричат, нас не проведешь. А дед орет: у нас полколхоза друг на друга оформили, повар — на писаря, моторист — на пожарного. Не верят, не может быть, блеют. А дед мозолями тычет — может, может, в Союзе все может быть...
— Вот же ёб же! Куда тупым фрицам понять такой ебистос!..
Потом вспомнили веселую историю о том, как дед Теофил просил внука заделать в хлеву лох[70], чтоб корова не вышла, а Юраш плевать хотел, потому что знал, что лох маленький, а ку[71] — большая. А кончилось тем, что корова-то не вылезла, зато внутрь влез волк и загрыз ее.
— И настырный дед! «Иди да иди, лох заделай!» Зима, холод, а он все гонит!
— А ты чего не заделал, в натуре? — спросил Васятка.
Да чем же ее заделаешь?.. У нас в селе ни единой досточки не осталось — все на растопку ухайдакали... А слыхали — нет, что на прошлой неделе на Славика Бормана дикий хунд[72] напал, когда он ящик с сосисками в свой ларек затаскивал? Страшный хунд! В трех местах покусал, уже к горлу рвался, пока Славик его хаммером[73] не заебошил. И откуда взялся? Тут даже каценов[74] нет, по хатам спят, нигде не лазают, а тут вдруг — хунд, да еще ничейный, ебать-переебать мое ебало!
После Славика стали вспоминать других общих знакомых. У Тараски Шнупса опять неприятности — они с зятем поехали чьи-то именины на зее[75] отмечать, барана зарезали, кровищу прямо на берегу пустили. А немцы, как увидели, так глаза вылупили и давай в полицию звонить.
— И правильно сделали! — отозвался сквозь зёв Васятка. — Там же киндеры[76] бегают, а они барану копф[77] пилят!
— Ну и что? — сказал молчавший до сих пор Малой. — У нас всегда так делали, где ж его резать? И ничего, все ништяк... Я сам в десять лет первому барану копф отпилил. Кого только не резали в селе!.. И кур, и гусей, и баранов, и даже собак для корейцев — они нам по червонцу за каждого хунда платили!
— Так то у вас в дикой Чуе, — приосанился Васятка (сам он был из Алма-Аты). — А здесь другое, понял-нет?
— Где они тут живых баранов берут? — спросил Нугзар.
— А воруют, где еще?.. Зять Шнупса на фургоне работает, знает, где баранта пасется. Едут, видят, цап-царап одного — и ауфвидерзеен![78] А так баран тугриков триста стоит, будь здоров, если на ферме покупать...
— Есть и фермы?
— Тута все есть.
Нугзар спросил, не знают ли они какого-нибудь места, где можно пожить месяца два-три в Амстердаме:
— Я денег жду, пока нету.
— У нас в Амстике дружок, голландец Норби, пьяница, живет один. Может и комнатенку недорого сдать. Покажем. Перетрем.
— А как тут вообще, опасно без визы жить?
Парни переглянулись:
— Да как сказать? Если не зацапают — то хоть сто лет живи.
— А если поймают?
— Мозг ебать будут. Могут выслать, могут в кнаст[79] посадить, смотря кто ты есть и чего сотворил, — уклончиво ответил Васятка, а Малой возразил сквозь сопли:
