Ханья Янагихара - Маленькая жизнь
Каждое утро Виллем спрашивал: «Поговоришь сегодня с доктором Ломаном?» И каждое утро он отвечал: «Пока нет, Виллем. Скоро поговорю, честное слово».
К концу октября он окреп, дрожь отступила. Бодрствовать получалось дольше. Он мог лежать на спине и держать книгу, и книга не тряслась уже так сильно, что приходилось ложиться на живот и подпирать ее подушкой. Он мог сам намазать масло на хлеб и снова мог носить сорочки, потому что теперь у него получалось просовывать пуговицы в петли.
– Ты что читаешь? – спросил он Виллема, сидя рядом с ним на диване в гостиной.
– Пьесу, в которой мне предложили сыграть, – ответил Виллем, откладывая страницы в сторону.
Он уставился в точку за головой Виллема.
– Ты опять уезжаешь? – Это был чудовищно эгоистичный вопрос, но он не смог сдержаться.
– Нет, – помолчав, сказал Виллем. – Я решил, что пока побуду в Нью-Йорке, если ты не против.
Он улыбнулся диванным подушкам.
– Я совсем не против, – сказал он и, подняв глаза, увидел, что Виллем ему улыбается.
– Приятно видеть, что ты снова улыбаешься, – только и сказал Виллем и снова углубился в чтение.
В ноябре он сообразил, что в конце августа не поздравил Виллема с сорокатрехлетием, и сказал ему об этом.
– Ну, строго говоря, ты не виноват, потому что меня не было в городе, – сказал Виллем. – Но я с радостью дам тебе возможность исправить это упущение. Гмм. – Он задумался. – Ты готов вылезти во внешний мир? Хочешь пойти поужинать? Ранний ужин?
– Конечно, – сказал он, и на следующей неделе они пошли в небольшой японский ресторан в Ист-Виллидже, где подавали осидзуси; они ходили туда уже много лет подряд. Он сам заказал еду, нервничая, беспокоясь, что выбирает что-то не то, но Виллем терпеливо ждал, не мешая ему размышлять, и потом кивнул: «Правильный выбор». За едой они говорили о друзьях, о пьесе, в которой Виллем решил-таки играть, о романе, который он читал; о чем угодно, только не о нем.
– Я думаю, нам надо поехать в Марокко, – сказал он по дороге домой, и Виллем поглядел на него.
– Буду думать, – сказал Виллем и мягко потянул его за руку, чтобы возникший на их пути велосипедист в него не врезался.
– Я хочу тебе что-нибудь подарить на день рождения, – сказал он несколько кварталов спустя. Он хотел подарить Виллему что-нибудь, чтобы выразить свою благодарность, попытаться сказать то, чего он сказать не мог: подарок, который мог бы передать долгие годы признательности и любви. После разговора про пьесу он вспомнил, что Виллем еще в прошлом году согласился сыграть в фильме, который должны были в начале января снимать в России. Но когда он напомнил ему об этом, Виллем пожал плечами.
– А, это, – сказал он. – Не сложилось. Ничего страшного. Я и не хотел в нем сниматься.
Но это выглядело подозрительно, и когда он поискал сведения о проекте в сети, оказалось, что Виллем отказался от съемок по личным причинам и вместо него пригласили другого актера. Он смотрел на монитор, и статья расплывалась у него перед глазами, но когда он обратился к Виллему, тот опять пожал плечами.
– Так говорят, когда видят, что не сработаются с режиссером, но все хотят сохранить лицо, – сказал Виллем.
Но он понимал, что Виллем говорит неправду.
– Да не надо мне ничего дарить, – сказал Виллем (он ожидал такого ответа), и он сказал (как всегда говорил):
– Я знаю, но все равно хочу что-нибудь подарить. – А потом добавил, тоже как всегда: – Друг получше сам бы догадался, что дарить, и не приставал бы с расспросами.
– Друг получше – конечно, – согласился Виллем, как соглашался всегда он сам, и он улыбнулся, потому что этот разговор был похож на их нормальные разговоры.
Шли дни. Виллем вернулся на свою половину квартиры. Люсьен несколько раз звонил с вопросами, каждый раз извиняясь, но он радовался этим звонкам, радовался, что Люсьен теперь начинает разговор с жалоб на клиента или на коллегу, а не спрашивает о его самочувствии. Кроме Тремейна, Люсьена и еще пары человек, никто в фирме не знал истинную причину его отсутствия: им, как и клиентам, сообщили, что он восстанавливается после неотложной операции на позвоночнике. Он знал, что, стоит ему вернуться в «Розен Притчард», Люсьен немедленно загрузит его в прежнем объеме, без всяких разговоров про постепенное вхождение, без размышлений о том, справится ли он со стрессом, и он был признателен за такой подход. Он перестал принимать лекарства, поняв, что они держат его в состоянии полусна, и, очистив от них организм, поразился, каким ясным стало все вокруг – даже видел он по-другому, словно оконное стекло отмыли от жира и грязи и он наконец смог разглядеть изумрудно-зеленую лужайку и грушевый сад с желтыми плодами.
Но понял он и другое: лекарства служили защитой, и когда их не стало, вернулись гиены – не такие многочисленные и менее проворные, но они по-прежнему ходили кругами, по-прежнему преследовали его – не так упорно, но неотвязно, как нежеланные, но неотступные спутники. Другие воспоминания захлестнули его, наряду со знакомыми и старыми – новые, и он еще отчетливее понял, как сильно он всем мешал, как многого требовал от окружающих, как легко брал в долг без всякой надежды когда-либо отплатить. А еще был голос, который вдруг неожиданно шептал: можешь повторить, можешь повторить, – и он пытался не замечать его, потому что в какой-то момент – так же необъяснимо и неопределенно, как решил покончить с собой – он решил, что будет выздоравливать, и не хотел напоминаний о своей попытке, о том, что жить – при всей унизительности и абсурдности этого занятия – не единственный доступный выбор.
Пришел День благодарения, который они опять праздновали в квартире Гарольда и Джулии на Вест-Энд-авеню, и опять в узком кругу: Лоренс и Джиллиан (их дочери поехали на праздник к родителям мужей), он, Виллем, Ричард и Индия, Малкольм и Софи. За едой он чувствовал, что все стараются не смущать его избыточным вниманием, и когда Виллем упомянул предстоящую поездку в Марокко в середине декабря, Гарольд отнесся к ней так буднично и проявил так мало интереса, что он понял: Гарольд заранее подробно обсудил все с Виллемом (и, вероятно, с Энди) и дал согласие.
– Ты когда снова появишься в «Розен Притчард»? – спросил Лоренс, как будто ему предстояло вернуться из отпуска.
– Третьего января, – сказал он.
– Так скоро! – воскликнула Джиллиан.
Он улыбнулся ей:
– Можно было бы и поскорее.
И он в самом деле был готов снова попытаться быть нормальным человеком, сделать еще одну попытку остаться в живых.
Они с Виллемом ушли рано, и в тот вечер он резал себя во второй раз после больницы. Лекарства приглушали и эту потребность – чувствовать яркую, будоражащую пощечину боли. В первый раз после перерыва он изумился, как это больно, и даже удивился, что так долго этим занимался – что вообще у него было в голове? Но потом он почувствовал, как все внутри замедляется, и расслабился, воспоминания затуманились, и он вспомнил, как это ему помогало, вспомнил, почему он вообще начал так делать. От его попытки осталось по три вертикальных шрама на каждой руке, от основания ладони до локтевого сгиба, и зажили они плохо – казалось, будто он засунул горсть карандашей прямо себе под кожу. Шрамы блестели странным перламутровым блеском, словно кожа там обгорела, и, сжимая руку в кулак, он видел, как они стягиваются в ответ.
