Стив Тольц - Части целого
Цивилизация? Общество? Кому до них какое дело? Я повернусь к прогрессу спиной и в отличие от отца сосредоточусь не на внешнем, а на внутреннем мире.
Чтобы достигнуть собственного дна. Достигнуть дна мысли. Выйти за пределы времени. Как все, я насыщен временем. Пропитан им и тону в нем. Уничтожить эту абсолютную, всеохватывающую физиологическую уловку — вот мой козырь про запас.
В джунглях Таиланда я успешно передал свою мысль отцу, но он предпочел в это не поверить. Значит, мыслью можно управлять. Следовательно, думая, надо соблюдать осторожность. Поэтому большинство врачей молчаливо признают, что стресс, депрессия, горе, как и одиночество, действуют на нашу иммунную систему. А одиночество даже вызывает смертельные недуги: заболевание сердца, рак и способно стать причиной случайной смерти, поскольку ему часто сопутствует роковая неловкость. Если ощущение одиночества не проходит, необходимо непременно обратиться к врачу.
Мы невежественно даем волю дурным мыслям, не понимая, что твердить: «Мне плохо» — значит обрекать себя на риск заболеть раком. Это так же опасно, как пачками высасывать «Кэмел» без фильтра. Не стоит ли изобрести устройство, которое будет лечить электрошоком, как только у человека появляются дурные мысли? Окажет ли это благоприятное воздействие? А как насчет самогипноза? Даже в фантазиях, мыслях, верованиях и галлюцинациях возможно ли заставить мозг свернуть с привычной колеи? Способен ли я к самоосвобождению? К самообновлению? Сбросить с себя старую клеточную оболочку? Или такое желание слишком честолюбиво? Обладает ли самопознание рубильником разъединения? Понятия не имею. Новалис утверждал, что атеизм — это когда человек не верит в себя. Допустим. Тогда, в этом смысле, я скорее агностик. Но в этом ли мое предназначение? Исследовать пределы могущества мысли и понять, каков на самом деле реальный мир? А что потом? Останусь ли я в мире сем и буду ли от мира сего, когда прорвусь сквозь время и пространство? Или мне предстоит жить на горном пике? Я этого не хочу. Меня тянет оставаться на дне и заставлять семилеток покупать мне билеты в кино за полцены. Как соединить такие несопоставимые желания? Я понимаю: чтобы достигнуть просветления, мне, вероятно, придется стать свидетелем их крушения, но мои желания мне дороги. Так где же выход?
* * *Я собрал сумки, положил рукопись и фотографию Астрид, моей матери. Она была удивительно красива. Это было мне на руку. Люди разевают рты, если видят смазливую мордашку. И эти рты сами разъяснят все, что мне требуется знать. Эта женщина была связана с чьими-то жизнями — не только с моим отцом. Кто-то уже умер, кто-то сильно постарел. Но где-то найдутся друзья детства, приятели, любовники. Кто-то ее вспомнит. Где-нибудь.
Ни отец, ни я не слишком чтили религию, поскольку предпочитали, чтобы тайна оставалась чудом, но отец не особенно любил и тайну — она была для него будто камешек в ботинке. Я не пойду по его стопам и не стану закрывать на тайны глаза. Мне хочется узнать, что случится, если проникнуть в ее суть. Я буду следовать собственным глупым, неверным путем. Обойду землю, отыщу родных матери и того, кому принадлежит лицо в небесах. Тогда мне станет ясно, куда завело меня это таинственное родство и что мне удалось понять — мать или некое невообразимое зло.
Я выглянул в окно. Занимался рассвет. Я сварил себе кофе и снова перечитал некролог. Требовалось какое-то заключение. Но разве можно подытожить подобную жизнь? Что она значила? Какой мыслью закруглить мой рассказ? Я решил обратиться к тем несведущим, ни в чем не разбирающимся людям, которые называли отца фальшивым, сами того не подозревая, что он таким и был.
«Мартин Дин был моим отцом».
Написав эту фразу, я почувствовал, что совершенно выдохся. Внезапно ощутил, что мне досталось гораздо больше, чем миллионам других сыновей, — меня взрастили на очень странных, бескомпромиссных, клокочущих идеях. Ну и что, что мой отец оказался загнавшим себя в угол философом? Он обладал таким чувством сопереживания, что скорее разрешил бы похоронить себя заживо, чем позволил своим недостаткам причинить кому-нибудь боль. Он был моим отцом. Глупым. Но глупым на мой манер.
Его жизнь не подытожить. Я на это не способен. Если я — только его часть, то откуда мне знать, частью кого являлся он сам? И я написал:
«Моего отца в нашей стране обзывали разными именами. Он не был ни Ганди и ни Буддой, но, с другой стороны, ни Гитлером и ни Сталиным. Он находился где-то в середине. Но мне хочется знать вот что: насколько понимание моего отца способствует самопониманию того, кто о нем рассуждает?
Если явившийся в мир человек падает так низко, как только возможно в обществе, о нем говорят, что он — монстр, или зло, или воплощение зла, но никто не допускает даже намека, что в нем имеется нечто сверхъестественное или потустороннее. Он может быть злым человеком, но всего лишь человеком. Но тот, кто, как Иисус или Будда, действует на другом полюсе, там, где творимое добро перехлестывает через край, неизменно превращается в наших глазах в святого, сверхъестественного, личность не от мира сего. Это является отражением того, как мы видим самих себя. Мы легко допускаем, что самое злобное создание — это человек, но не способны предположить, что совершеннейшее существо, тот, кто вдохновляет воображение, пробуждает творческое начало и учит состраданию, — тоже один из нас. Мы не способны думать о себе настолько хорошо, а плохо думать готовы».
Сгодится. Получился хорошо запутанный итог. Я молодец. Отправив текст по почте Анук в новое управление империи Хоббсов, я проверил в банке, поступили ли на мой счет деньги, взял такси и отправился в аэропорт. На этот раз я покидал страну под своим именем.
— Мне нужен билет в Европу, — сказал я неулыбчивой девушке за конторкой.
— Куда в Европу?
— Интересный вопрос. Я об этом как-то не подумал.
— Вот как? — Девушка откинулась на спинку стула и посмотрела куда-то вдаль за мое плечо. Я решил, что она ищет взглядом телекамеру.
— Какой следующий рейс на европейский континент?
Пару секунд она сверлила меня глазами и только после этого что-то с молниеносной скоростью настучала на клавиатуре компьютера.
— Через полтора часа вылетает самолет в Чехию.
— В Чехию? — Я почему-то решил, что она скажет: «В Париж». — Мне кажется, что в это время года хорошо в Париже.
— Так вам нужен билет или нет?
— Само собой. Ведь в Чехии в это время года тоже хорошо?
Купив билет и зарегистрировав багаж, я съел за десять долларов овощную сомосу[53] и почувствовал себя так, словно набил живот обедом из семи блюд и каждое — исключительно из почтовых марок. Затем зашел в телефонную будку и посмотрел в справочнике, существует ли еще издательство Стэнли — того человека, который много лет назад опубликовал «Учебник преступления» Гарри Уэста.
Издательство было прописано черным по белому. Я набрал номер.
— Слушаю.
— Это Стэнли?
— Да.
— Вы публикуете книги?
— Мужские журналы.
— Я написал книгу и думаю, что вы можете ею заинтересоваться.
— Вы глухой? Я сказал, мужские журналы. Книг я не публикую.
— Это биография.
— Какая разница? Чья?
— Мартина Дина.
На другом конце провода резко вздохнули. Так сильно, что меня чуть не засосало в трубку.
— Вы кто?
— Его сын.
Тишина. Затем я услышал, как по столу передвигают ворох бумаг и пришпиливают скрепкой что-то совсем непохожее на бумагу.
— Джаспер, верно?
— Верно.
— Заглянете ко мне в издательство?
— Предпочел бы отправить рукопись по почте, если это вам подходит. Я уезжаю за границу, не знаю, надолго ли и вернусь ли вообще. Можете делать с текстом все, что заблагорассудится.
— Договорились. У вас есть мой адрес?
— Есть.
— Буду ждать с нетерпением. Да, мне жаль, что так получилось с вашим отцом.
Я, не ответив, повесил трубку. Если честно, не очень понял, было ли ему жаль, что мой отец умер или что покойный доводился мне отцом.
И вот я сижу в баре аэропорта и непонятно почему пью дорогое японское пиво. За соседним столиком отдыхает женщина с котом в дорожной корзине. Кота она величает Джоном. Меня бесит, когда люди называют животных человеческими именами. Но дальше — больше. Оказывается, кот не просто Джон. Он еще и Фицпатрик. Это уж слишком!
Рассказав историю из первых рук со всеми ее зубодробительными, на грани срыва подробностями, от которых хочется курить одну сигарету за другой, грызть ногти, скрежетать зубами и кусать губы, я задумался: а стоило ли стараться? Мне ведь вовсе не хотелось затевать революцию или завершить ту, которая тянулась уже давно. Прежде я никогда не писал, однако процесс написания книги превращает человека в писателя. Хотя не знаю, захочу ли я стать им. Герман Гессе как-то сказал: «Истинная творческая энергия обособляет человека и требует чего-то такого, что необходимо отнять у радости жизни». Меня это не вдохновляет.
