Эдуард Тополь - Русская дива
Барский хотел бы обсудить это с Анной — просто потрепаться на эту тему шутки ради. Но теперь — поздно. «Между Россией и еврейством существует взаимное влечение и непредустановленная связь», — цитировал кого-то пьяный Игунов. И, оказывается, он, Барский, и является этой связью, еще одним тайным перекрестком русско-еврейского притяжения. А его необъяснимая и неистребимая тяга к Анне — неужели это просто еврейский голос той части его крови, которой наградили его Грассы? И так, как его влечет к этой Анне, так, наверно, и Моисея или Абрама Грассов тянуло к его матери, а Рубинчика — к его дочери…
Но это страшно! Это чудовищно! Он не хочет быть евреем, он никогда не был евреем и не будет! Он сын русского композитора и русской певицы, и он не хочет знать ни о каких «непредустановленных связях»! Пусть катятся к черту и Анна, и Рубинчик! Через два дня в шереметьевском аэропорту он позаботится, чтобы этот мерзавец не вывез с собой не только свою мудацкую рукопись, славящую «еврейских борцов за эмиграцию», но даже свои семейные фотографии! Вместо этих фотографий в сумке его жены, когда она откроет эту сумку в Вене, будут совсем другие карточки — фото ее мужа Рубинчика с Натальей Свечкиной в номере салехардской гостиницы. Пусть это мелко, ничтожно, западло, как говорят урки, — плевать! Это будет его, Барского, прощальный привет Рубинчику…
Да, только так! Только мерзостью можно вытравить в себе эти сантименты, которые вдруг овладели им вчера в квартире Сони Грасс, и только клином можно выбить из сердца тот клин, который называется Анной Сигал!
Барский оторвал руку от телефонной трубки, вышел из будки и по скользкому тротуару прошел к своей «Волге», сел за руль. В машине было тепло и играла музыка «Маяка», а на переднем сиденье, справа, уютно поджав к подбородку свои длинные ноги, сидела Валя, секретарша генерала Булычева. Ее высокие сапожки лежали на полу машины, а ее коленки подрагивали в такт музыке в нетерпеливом предвкушении земных удовольствий. И Барский уже положил руку на рычаг скоростей, как вдруг очередная волна глухого отчаяния накрыла его душу. «Господи, — подумал он, — да что ж я мучаюсь? Ведь это так по-человечески просто и нормально: бросить все, рвануть в Брест самолетом и встретить там Анну цветами, гигантским букетом роз. И сказать ей, наконец, самые простые слова, и признаться в том, что влюблен, как мальчишка, и поехать с ней в Вену, в Рим, в Нью-Йорк, в Иерусалим! Боже, почему ему заказан путь дальше Берлинской стены?! Почему какие-то мальчишки-пограничники имеют право остановить его? И по какому праву эти брежневы, черненки, андроповы и громыки, а до них и русские цари, все, начиная с Ивана Грозного, поставили эти чертовы границы — с колючей проволокой, распаханной полосой и автоматчиками на каждом метре?! Разве не дал нам Господь всю землю, целиком — каждому и персонально?…»
— Поехали, Олег Дмитриевич! — нетерпеливо сказала Валя.
Барский посмотрел на нее. Ее черненькие глазки не были замутнены ни одной мыслью, кроме плотской игры соков и крови в тонком стволе ее юного тела. Ее алые губки были приоткрыты, ее грудки упруго и молодо напирали сосочками на туго обтягивающую блузку, ее чресла в темных колготках были видны под распахнутой дубленкой до узкой полоски трусиков, а ее тонкие пальцы машинистки отбивали джазовый такт…
Барский сглотнул сухой и горький ком в горле. Сейчас он привезет эту кралю в свою холостяцкую квартиру, напоит шампанским и будет драть до утра, вздрючивая себя лошадиными дозами коньяка и тоски. А Анна будет складывать чемоданы, прощаться с друзьями и завтра в это время уже уедет в Брест, а оттуда — на Запад. Навсегда. К Раппопорту. И ничего тут не сделаешь, ни-че-го…
— Ну, поехали, Олег! — капризно велела юная дива.
— Н-да… — горько сказал Барский больше самому себе, чем этой девочке. — Поехали.
Он включил фары и «дворники», смел снег с лобового стекла и тронул машину. «Волга» вошла в автомобильный поток и покатила вверх по улице Горького, под арку огней с лозунгом «ПАРТИЯ — НАШ РУЛЕВОЙ!»
58
Утром следующего дня семилетняя Ксеня, стоя перед низким пюпитром, таким сиротливым в совершенно опустевшей детской комнате, с брезгливым выражением на лице водила опломбированным смычком по опломбированной скрипке и капризно кричала в открытую на кухню дверь:
— Ма! Я не могу играть на этой скрипке! Она не звучит!..
Конечно, в другой ситуации Неля нашла бы какие-то мягкие слова, которые примирили бы дочку с этой дубовой скрипкой советского производства, которую пришлось купить взамен ее прежней, итальянской, не подлежащей, как определила Комиссия Министерства культуры, к вывозу из СССР. Но сейчас, надрываясь в попытках запихать в чемоданы неизвестно откуда взявшуюся новую уйму нужных вещей — постельное белье, крупу в коробках, обувь, лекарства, стиральный порошок, кухонную утварь первой необходимости, мыло и еще черт те знает что, что наверняка понадобится там, на Западе, Неля вдруг взорвалась, ринулась в детскую и заорала на дочь: — Я кому сказала, что звук не имеет значения!
И увидела расширившиеся от испуга глаза дочки.
И поймала себя на том, что могла сейчас ударить Ксеню — действительно ударить, наотмашь, изо всей силы, словно это Ксеня виновата в ее душевном остервенении и в том, что этот мерзавец, этот подлец, этот сукин сын все-таки доигрался в еврейского Солженицына, сгорел, наверно, на передаче своих пленок какому-нибудь иностранцу и опять загремел в КГБ. В последнюю ночь!
И что-то надломилось в Неле, треснуло, как стекло, от сознания того, что она уже превратилась в быдло, в плебейку, в зверя — хотела ударить дочь! Она прислонилась к стене, закрыла глаза и зарыдала, бессильно опускаясь на пол.
— Мамочка! Мама! Я буду играть! Я буду… — подбежала к ней Ксеня, ещё больше испуганная ее плачем.
— Прости… Прости меня, доченька… Прости… — рыдая, Неля протянула руки к дочке, обняла ее и повисла на ней.
Тут из прихожей послышался скрип ключа в наружной двери, и девочка обрадованно рванулась туда:
— Папа! Папа пришел!
Но это был не папа. Это Нелины отец и мать привезли Бориску, который у них ночевал. А также две тяжелые сумки с продуктами, которые мать Нели достала неизвестно где. Или просто вытащила из своего холодильника все, что припасла себе на зиму. Ксеня, выскочив в прихожую, громко приветствовала бабушку и дедушку.
— Ну что? — сказала ей бабушка с вызовом в голосе. — Где твой отец?
— Не знаю. Мама плачет… — ответила девочка.
— Раньше надо было плакать, десять лет назад! — проворчала бабушка, которая еще тогда была против этого брака.
