Александр Проханов - Господин Гексоген
Он отомкнул у лодки замок, перебросил через борт ржавую цепь, помог Ане забраться и, вставив в уключины весла, спихнул лодку на воду.
Аня сидела на корме, распустив колоколом платье, и он, выводя лодку за нос из осоки, чувствовал ее упругую тяжесть.
– Грести умеешь? – спросил он.
– Умею.
– Тогда греби потихоньку. А я буду налаживать «дорожку».
Она уселась поудобней, ища опоры для ног. Он подставил ей свои босые мокрые ступни. Взялась за весла и сделала пару взмахов. Лодка послушно пошла, забулькала под днищем вода, взметнулись под веслами водяные смерчи.
– Ты где научилась грести?
– Ездила в прошлом году на Селигер с университетом. Там копали курган на острове. Каждое утро гребла.
– Ты прекрасно гребешь. Я думал, ты будешь статуей на носу корабля, а ты боцман, настоящий боцман. Греби ровно, боцман, я запускаю «дорожку».
Он укрепил на скамье сломанную ветку ольхи с привязанной капроновой леской, осторожно расправил блесну с якорьком и швырнул ее далеко за корму. Блесна хлюпнула, унеслась, увлекая «дорожку». Аня гребла, а он быстро, обеими руками спускал в воду снасть, пока она не натянулась струной.
– Не устала? – спросил он.
– Что ты!
Лодка шла теперь по безветрию в серебряной полосе. Ее ноги упирались в его, и он чувствовал их тепло и плавные движения сильного тела.
Ольховый прут у него под рукой дернулся, сильно согнулся, выпрямился, и его снова сильно пригнуло к доске.
– Есть! – крикнул он. – Сильнее греби!
Он рванул леску, отпустил и снова рванул, чувствуя, как на дальнем ее конце что-то пружинит и бьется, живое, сильное, и струна гудит в его кулаке. Он перебирал быстро леску, и далеко за кормой щука выскочила из воды и понеслась, распарывая гладь, кружась веретеном и белея брюхом. Она догоняла лодку, хлюпала плавниками, взвилась за кормой и, перелетев через Анину голову, сорвалась с крючка и гулко шлепнулась на днище. Заходила ходуном, свиваясь скользкой зеленой змеей, разевая бледную пасть. Жабры ее пламенели, слизь летела дождем. Аня, поджав ноги, смотрела со страхом на ее черно-серебряные перья, на злые, в мелком солнце глаза, а потом вдруг молча кинула на нее телогрейку, и щука билась, вздувала материю.
Белосельцев сидел в качающейся, пляшущей лодке и думал: «Люблю, на всю жизнь люблю».
Он отбросил телогрейку, рыба лежала, вздрагивая плавниками.
Они поймали еще одну щуку и, вернувшись домой, стали варить уху. Белосельцев в саду потрошил рыб, вырывая из них пузыри и кровавые внутренности, кромсал на куски сочное мясо, кидал в чугун с кипятком. Василий Егорович и комбайнер Драгунок купили в магазине водку, и они вчетвером на вольном воздухе ели пылающую уху. И Белосельцев, забывая есть, любовался, как черпает она из котла и несет окутанную паром ложку, осторожно, по-звериному дует, пробуя огненный отвар.
В Псковском музее Ане поручили раскопать один из древних могильников, тянущихся длинной мягкой грядой за Малами.
– Прямо этот копать? – спросил Белосельцев, глядя на колокольчики.
– Копай. Тут глубина небольшая. Метра полтора, не больше. Копай, а я зарисую могильник.
Она устроилась в тени куста, раскрыла альбом, принялась рисовать, а он кинул рубаху в рожь и взялся за лопату. Подсек сверху дерн, поднял его на лопату вместе с цветами и отнес аккуратно в сторону. Быстро срыл слой темной живой земли с корнями травы, куколками, личинками жуков, муравьями. Несколько плоских камней вывалилось на траву, а потом пошла рыжая пустая земля. Он копал, подставляя спину жаркому солнцу, а грудь – поднимающемуся из ямы холоду.
– Не устал? – спросила Аня, оканчивая рисовать, подсаживаясь к краю ямы.
– Скажи, кто тут может лежать?
– Это славянский курган. Восьмого или девятого века. Сюда с юга шли кривичи и оседали среди финнов. Пойди по этой земле, и сплошь курганы.
– Наверное, и полю этому тысяча лет. И зерна эти ржаные от тех первых зерен. И кустики эти выше не вырастали. И уже на другой год после погребения курганы были такими же круглыми, зелеными, мягкими.
– Копай теперь осторожнее, и шире, шире.
Он выкопал просторную глубокую яму, и его сменила Аня. Широким ножом стала осторожно рыхлить землю. А он лежал с краю, глядя, как рушатся в небе башни облаков.
Через пару часов они откопали скелет, мучнистый и белый, словно на черную землю кто-то насыпал из кулака соль, нарисовал позвоночник, ребра, ноги. Только череп был тяжелый и твердый, полный холодной земли, с яркой, почти жемчужной улыбкой сохранившихся целых зубов.
Аня кистью сметала прах со скелета и среди черных, как гнилая кора, остатков одежды разыскала несколько стеклянных позолоченных бусин, а у черепа – нежное, зеленое, свитое из тончайших бронзовых проволочек височное кольцо.
Аня зарисовывала открытую могилу, обмеряла ее, делала записи. Он держал на ладони бусины, всматриваясь остро в салатовую зелень кольца, после тысячи лет увидавшего снова солнце.
– Женщина. И, должно, молодая. Все зубы целы. Отчего она умерла? От болезни?
– Не знаю, – ответила Аня, сосредоточенно рисуя, а кончив, завернула находки в пакет, надписав число и место раскопа. Они лежали, касаясь руками, у самой ржи. Из раскрытой могилы подымался чуть видимый пар. Озаренная, синела земля. Ветер летел по ржи, прокладывая седую дорогу. Кони паслись на далеком зеленом бугре. И он верил и знал, что ничто не кончается, что их жизнь на земле – вечное возрождение, и в этом мелком серебристом дожде все бродит белолицая дева с наполненными солнцем глазами. Ее розовый локоть был у самого его лица, испещренный следами травинок. Он осторожно тронул его.
Они стали собираться домой. Он уложил череп в могилу, забросал землей, заложил камнями, принес плоский дерн с колокольчиками. Они возвращались в Малы. Аня была тиха и задумчива. А он, неся на плече лопату, шел следом, боясь потревожить ее словом.
Ночью они отправились к озеру жечь костер. Аня сидела у огня на сухом песке, вся легкая, готовая загореться от гудящего пламени. Над ней озарялась мохнатая ветка с шишками и снова гасла. Белосельцев выхватывал из огня раскаленные головни и швырял их в озеро. Красно-золотая гудящая змея летела в синеву. Встречалась со своим отражением и с хлюпаньем гасла.
Он приволок из леса ворох сухих, с неопавшими листьями веток, кинул в костер. Пламя погасло, стало темно, а потом вдруг взметнулся огромный горячий шар света, озарил глубоко лес со стоящими тонкими травами, соснами, зеркальную воду и шумно унесся в крону, оставив после себя гаснущий красный пепел.
Они ушли от костра вдоль берега. На них из тьмы наплывал сарай. По густому, стоящему тут аромату Белосельцев понял, что сарай полон сена. Оцарапав руку о чертополох, он отворил створку ворот и, осыпая скользкое лесное сено, вскарабкался вверх.
