Ганс Носсак - Избранное
Мы никогда не узнали, что сообщила Кассандра Агамемнону, намекнула ли она лишь в общих словах на грядущую беду или во всех ужасных подробностях прозрела убийство вернувшегося царя Эгисфом и Клитемнестрой. Отец, похоже, на самом деле ничего об этом не знал, да и не интересовался этим. Мы все удивляемся сегодня, почему Агамемнон, раз он так точно знал все, что ему предстоит, и, судя по тому, что рассказывают, вполне верил этому, — почему он не принял никаких защитительных мер. Ведь солдаты любили его и были испытаны в долгих боях. Стало быть, ему было легче легкого сразу по прибытии на родину навести порядок и уничтожить приверженцев Эгисфа. Но ничего подобного он не сделал. Единственное объяснение этому — что он устал.
Само собой разумеется, я спросил Пилада, знает ли он еще что-нибудь. Больше он явно не хотел ничего рассказывать, но я упорствовал. Он отвернулся и начал долго откашливаться. Это было так трогательно — пожилой человек, он все еще стыдился того, что однажды подслушал чужой разговор, и все еще корил себя за это.
— Я не нарочно, — несколько раз повторил он, — ты не думай. Но я бы мог и уйти, как только услышал, что они разговаривают там, в палатке. Однако я просто не мог сдвинуться с места. Стыдно, что там ни говори. Я тогда просто был не в себе.
В просторной палатке царя было, очевидно, два выхода. Во всяком случае, сзади к ней примыкала еще маленькая палатка — склад или уж не знаю что, и там спал Пилад, чтобы всегда быть под рукой, если он понадобится царю. И через эту палатку можно было тоже войти в царскую снаружи. Так вот, произошло это сразу после разговора моего отца с Кассандрой или уже позже вечером — неважно. Пилад, ничего дурного не думая, вошел в эту маленькую палатку за каким-то делом. Он вовсе не старался держаться тихо. Да и зачем ему было?
— Я уж давно выбросил из головы всю эту историю за всякими другими делами, — вспоминал он, — а их было немало в связи с отплытием, можешь поверить.
И он еще и сейчас удивлялся тому, что его не слыхали.
— Ты только представь себе — нас разделяла лишь тонкая стенка палатки. Настолько они, видно, были погружены в свой разговор.
Вдруг он услышал, что в палатке разговаривают, и остановился как вкопанный.
— Слов Кассандры я не мог различить. Она говорила очень тихо. Это было скорее бормотание, но какое бормотание! От него, мне казалось, шевелятся стены палатки, а ведь день был безветрен и совершенно тих. Я почувствовал будто головокружение — то ли от жары, то ли от беготни, — хотя раньше ничего такого со мной не бывало. Осторожно положил я руку на полотнище палатки, чтобы проверить, на самом ли деле оно шевелится. Но слов я никаких не разобрал. А потом вдруг все прошло. Долгое время стояла невероятная тишина. Вообще бесконечнее всего длились паузы. Когда я уже совсем было подумал, что ошибся, я вдруг услышал голос Агамемнона:
«А дальше?»
Ответа на этот вопрос не последовало.
«Это все, что ты можешь мне сказать?» — спросил он тогда еще раз. И снова Кассандра промолчала.
«Ну хорошо. Благодарю тебя. Никому не говори об этом», — сказал Агамемнон. Тем самым он отпускал Кассандру. Я весь напрягся, чтобы расслышать, как она будет выходить из палатки. Но шагов я так и не услыхал. Похоже, они оба там не шевелились — и она, и Агамемнон. Сидел ли он за столом, а она стояла напротив него? Смотрели ли они неотрывно друг на друга? Это очень мучительно — когда ждешь вот так, как я тогда, и не можешь видеть, какие у них лица. Я раздумывал, не должен ли я войти и вывести Кассандру: может быть, она уже докучала царю? Или просто не поняла, что он ее отпустил, поскольку не знала его обычаев? Но у меня перехватило дыхание. Со стороны бухты слышались удары молота — там готовили корабли к отплытию. Время от времени доносились голоса людей, проходивших невдалеке от палатки. Пришла бы хоть одна живая душа, подумал я, с донесением или с вопросом или кто-нибудь из военачальников, и все было бы хорошо. Но никто не приходил. Мы были совершенно одни на земле.
И тогда послышался голос: «Я устал». Он разрывал человеку сердце. То был голос царя. А потом еще раз собрал царь последние силы, и его прорвало:
«Ну что ты еще стоишь? Зачем вообще ты мне все это рассказываешь? Уж не думаешь ли ты, что я после этого брошу своих солдат, отпущу их одних домой? А сам останусь здесь и забьюсь в какой-нибудь подвал твоей разгромленной Трои? Уж не вместе ли с тобой? А когда будут проплывать мимо корабли и люди увидят наш жалкий дымок над грудой руин, они станут с презрением тыкать пальцем: и это называется царь! Видать, он жалеет, что уничтожил Трою. А я не жалею, слышишь? Или ты пришла, чтоб надо мной посмеяться? Ведь, если все будет так, как ты говоришь, тебе бы, именно тебе, надо больше других радоваться, ибо я все отнял у тебя, и превратил тебя в рабыню, с которой могу делать все, что хочу. Чего вам еще от меня надо? Все я, один я! Скажите спасибо, что я положил конец этой войне! Чего еще, собственно, от меня хотят?»
И тут вдруг вечерний воздух наполнился ревом — то ревел, уж не знаю почему, скот, предназначенный для завтрашнего жертвоприношения. Мы все трое содрогнулись. Я, по-моему, даже втянул голову в плечи.
«Хорошо, оставайся со мной», — сказал Агамемнон, когда все смолкло. И голос его был теперь ласков и тих.
Наконец-то я смог пошевелиться. Я быстро вышел из палатки, по не стал уходить далеко, а нарочно замешкался поблизости, чтобы меня сразу могли найти, если понадоблюсь. И в самом деле Агамемнон очень скоро вышел и кликнул меня. Сначала я боялся взглянуть на него, но он был точно такой же, как всегда.
«Остались еще какие-нибудь дела, Пилад? — спросил он. — Ну хорошо. Я пошел спать. Не забудь разбудить меня».
А я всю ночь не спал. Я сел на лагерный вал и попытался надо всем поразмыслить. На палатках плясали алые отсветы факелов, зажженных плотниками, работавшими на кораблях. Я смотрел на бурую равнину, перенесшую столько битв. Ничто не шевелилось. Где-то там, вдали, возвышалась во тьме гигантская груда камней. Это была Троя, и мы ее разрушили. Я слышал, как кричит сова. И слышал, как вкрадчиво шелестит ночной ветер в деревьях Иды. Мне было очень тоскливо. Я был слишком молод, чтобы все это понять.
Только ты не подумай, Телемах, что Агамемнон просто был охотник до юбок. Раньше, давно, может быть в начале войны, — да. Рассказывают, из-за одной девки он даже ввязался в шумную ссору. А что тут такого, в конце концов? Мы были солдаты, а со многими рабынями это дело проще простого. Но с тех пор, как я прибыл под Трою — а я ведь был при нем день и ночь, — он ни разу ни с одной не спутался. У него просто и времени не было.
— Что ты все его оправдываешь? Ни к чему это, — сказал я Пиладу.
— Да я не оправдываю. Но все-таки лучше поменьше об этом болтать. Люди все поймут не так. А эта… с этой вообще все было по-другому.
— А на следующее утро? — спросил я.
— Да, мне, стало быть, ведено было его разбудить. Незадолго до того, как солнце поднялось из морских волн, я вошел в палатку. Но тут я вдруг растерялся. Обычно я просто подходил к его ложу, и чаще всего глаза его уже бывали открыты. А тут я все медлил… Ты понимаешь. Но она, как видно, услыхала мои шаги или увидела мою тень на полотнище палатки. Она не спала и сразу вышла мне навстречу. «Уже пора?» — спросила она, и я кивнул. «Хорошо, — сказала она, — я его разбужу».
А потом уже у меня не было времени следить за ними. Дел было по горло: снимать палатки, укладывать, грузить на корабли и все такое. Лишь после отплытия, уже на корабле, я перевел дух…
А я об этом и отца спросил. Не в тот вечер, когда он нам все рассказывал, а на другой день. Матери тогда не было. Мы сидели в оружейной комнате и осматривали доспехи. Я спросил его, видел ли он Агамемнона еще раз до отплытия.
— Конечно, — ответил отец; — Мы же попрощались.
— А Кассандра?
— Кассандра стояла за его спиной как тень.
— А потом?
— Я кивнул ей. Потом Агамемнон пошел по сходням на корабль, а Кассандра за ним, ступая точно след в след. Вот и все. Старые соратники не очень-то чувствительны. Или, во всяком случае, делают вид, что они не таковы.
Но я не мог поверить, что это все, и отец, как видно, это заметил. Спустя некоторое время мы подошли к окну и посмотрели вниз на Итаку, на гавань, на корабли и на голубое море. Совсем близко от нас с резким криком прочертила воздух чайка: решила, что мы собираемся ее покормить.
— Вот сидят теперь, — снова начал отец, — эта умильная, почтенная пара, Менелай и Елена, в Спарте, и с таким же успехом можно было бы не вести вообще никакой войны. Если вдуматься, что-то тут не так. Не спорю — такие люди тоже должны быть. Но подлинным завершением странной этой войны была все-таки та, другая пара.
О том, что ему самому понадобились долгие годы, чтобы вернуться на родину — нищим, без солдат, — что и после этого не улеглась в нем тревога, разбуженная войной, и снова потом погнала его по свету, — об этом отец не сказал.
