Захар Прилепин - Обитель
Это был другой Василий Петрович, такого Артём никогда не встречал и всерьёз усомнился теперь, с его ли рук ел ягоды.
Артём поскорей забрался к себе, чтоб попытаться ещё хоть чуть-чуть погреться — может, хватит солнечных щедрот на один длинный луч до самой Секирной горы.
Через какое-то время, как в прежние времена, возле нар его образовалась голова Василия Петровича.
— …Здравствуйте — глупо, — негромко произнёс он, словно продолжая начатую ещё в двенадцатой роте речь. — День добрый: просто ужасно. Приветствую вас: пошло. Может быть, большевики придумают другое слово, чтоб приличные люди могли поздороваться в таких местах… Как думаете, Артём? «А что не сдох?» — возможно такое приветствие? Его надо произносить одним словом. Ачтонесдох! Что-то в этом египетское слышится, из эпохи фараонов… Но вам я всё-таки хочу сказать: здравствуйте.
Артём ловил солнечный луч в ладони, вроде как собираясь накопить тепла и умыться им.
— Здравствуйте, — сказал он спокойно: за спину Горшкова, что ли, ему было переживать теперь.
— Знаете, мой отец закончил жизнь как дикий барин, — положив руки на Артёмовы нары и оглаживая доски, словно пытаясь согреться о них, говорил Василий Петрович. — Вы, наверное, не знаете, что это такое? Это барин, продавший или пропивший своё поместье, но оставшийся жить в местах, где в былые времена казнил и миловал. Поначалу его прикармливал купец, выкупивший у него за бесценок наш родовой дом, и сад, и конюшню, и… всё остальное. Потом купцу он надоел, и батюшка мой ходил по мужичьим дворам, и те выносили ему то яичка, то самогоночки. И называли батюшку «дикий барин». Он благодарил их по-французски, выпивал, шёл дальше… Говорят, его случайно застрелили купеческие гости, когда охотились. Я не знаю. Я ужасно презирал его… Но видел бы сейчас меня мой сын! — И Василий Петрович кивнул на невидимые Артёму подштанники.
— У вас есть сын? — спросил Артём.
— Сын? — переспросил Василий Петрович. — Есть. Впрочем, нет. И никогда не было. Поначалу мне казалось, что вы могли бы стать моим сыном… И вы в каком-то смысле теперь им стали — вы презираете меня, как дети презирают родителей.
— Я? Зачем? Нет, — сказал Артём и, оставив надежду на солнечный луч, убрал руки под мышки: они только зябли.
— Тогда, значит, точно не сын: вам всё равно, — заключил Василий Петрович.
Странно, но голос его успокаивал Артёма, и он уже готов был представить проклятую жизнь в двенадцатой роте как прежние, добрые дни — сейчас Василий Петрович позовёт его спуститься вниз, и предложит ягод, и ещё баранку, и даже чая: как жаль, что это закончилось. Всмотревшись в прищуренные глаза Василия Петровича, Артём смолчал. Василий Петрович прав: ему действительно было всё равно.
— Артём, я хотел бы вам сказать, мне всё-таки важно… — поделился Василий Петрович и даже оглянулся по сторонам, как будто здесь его признания могли быть хоть кому-то интересными. — Когда мы с вами… общались и были, я надеюсь, дружны… я вас ни разу не обманул. Понимаете? Просто не говорил о некоторых вещах.
Артём покивал головой. Имело бы смысл сейчас сказать Василию Петровичу, что он мог бы умолчать о «некоторых вещах» на допросе — но к чему? Тоже лишний расход тепла.
Со сдержанной и удивлённой болью цыкнув, Артём полез к себе за пазуху: клоп.
* * *После утренней поверки пришёл красноармеец и велел Хасаеву назначить дежурных.
Артём по привычке затаился, и выбрали не его.
Дежурным приказали вынести парашу.
По всё той же привычке Артём порадовался, что препоручено это не ему, и тут же понял, что сглупил: тащить парашу — это значит оказаться на солнце, вдохнуть воздуха, осмотреться, размяться, понюхать солнечный свет. Если всё делать неспешно, то можно минуть десять прогулять — смотря ещё где опорожняют парашу, а то, может, и больше.
Вернувшись с парашей, дежурные тут же отправились назад — на этот раз выносить труп, о котором Хасаев доложил красноармейцам.
Свернувшись, Артём снова задремал и спал крепко: днём воздух мало-мальски прогрелся. Снов стало очень много, они непрестанно сменялись и путались, один вытеснял другой, запомнилось только, что вблизи разожгли печку, но, хотя дрова уже пылали, огонь в печи был ещё холодный — словно и ему надо было разогреться. Артём терпеливо ждал, иногда трогая языки пламени рукой — ощущение было схожее с тем, когда на руку плеснут одеколоном или спиртом. Потом подставил спину огню и начал дожидаться, когда он дозреет.
Весь сон был воплощённым терпением.
К обеду тело оставила память о горячей воде и растаявшем во рту хлебе.
Разговорившиеся было лагерники снова притихли, лежали скисшие и застылые. Глаза держали полуприкрытыми, словно и они мёрзли.
…В обед их покормили снова: баландой.
В баланде не было ни рыбы, ни моркови, ни картошки, ни капусты, ничего — только несколько сопливых сгустков, налипших по бокам и ко дну — на зато она была горяченная, и, пока Артём держал чашку в руках, ладони успели вспотеть и волдыри сладостно заныли.
После баланды предложили ещё и чаю — то есть целое ведро кипятка.
Хасаев уже вошёл в свою силу, кого-то залезшего во второй раз в очередь настолько сильно ударил в грудь, что глупый человек так и просидел у дверей до самого конца раздачи, зевая, как рыба.
Его потревожили, когда после обеда раздался шум засовов — все застыли, вслушиваясь, не зазвенит ли колокольчик, — но обошлось, и в церковь запустили очередную, человек в десять, полуголую толпу лагерников — среди них был немедленно опознан по рясе владычка Иоанн.
— Без попа не оставят! — засмеялся кто-то. — А тебя что не раздели, владычка?
— Голого попа даже чекисты боятся, — засмеялся тот в ответ, и многим разом стало смешно, и будто надежда забрезжила.
Василий Петрович немедленно встал со своих нар, обрадованный больше всех, как если бы к нему приехала самая близкая родня, — Артём подумал вдруг, что у его прежнего товарища, наверное, нет никого — ни жены, ни родителей, и никто его не помнит.
«…Разве что бродящие по свету инвалиды, которых он недозамучил, а только отщипнул по куску, как от пасхального кулича», — подсказал себе Артём.
Владычка заселился на место умершего ночью лагерника.
Несколько человек подошли к нему за благословеньем, он всех жалел и гладил по головам.
Артём, свесившись с нар, ненавязчиво наблюдал за этим и боролся с тихим желанием спуститься вниз и тоже погреться под веснушчатой владычкиной рукой.
Слышались слова: «…не будем сожалеть…», «…ноги их бегут ко злу, и они спешат на пролитие невинной крови…», «…они на злое выросли, а на доброе — младенцы, а вы будьте наоборот…», «…воскрес Господь — и вся подлость и низость мирская обречены на смерть…», «…всесильная Десница…», «…мы недостойны мук Христа, но…»
